в библиотеку после обеда за одной книгой. Во время поиска услышала, как за книжной стенкой, в таком же узком проходе, какой-то студент умоляющим басом вел беседу со Зверевой. Просил, чтобы она поставила ему зачет автоматом. Самое отвратительное, что диалог был непринужденным, будто его вели близкие друзья. Или возлюбленные. Они шутили, хихикали. А потом она вдруг стала тихонько издавать недвусмысленные междометия. Он ее трогал. А я ее ненавидела. Может, это просто зависть?
Несколько острых выдержек разных периодов подводят главу к гармоничному завершению, – я мог выдернуть гораздо больше замечаний, но побоялся, что безобидный скетч перейдет в публичную расправу.
Записей, что касались бы непосредственно того дня и того совещания, я так и не отыскал в твоих тетрадях, – это неудивительно, ведь свое жизнеописание ты представляла в бесхитростном виде эмоциональных свечений, и пустому дню шансов ты не давала, – однако я все же надеялся, что там окажется многообещающая заметка «о внезапно обострившемся внимании к новому человеку, которому ты уже была представлена ранее и который – после первой встречи – оставил тебя в многозначительном ожидании…» Увы. Ничего подобного.
Итак, это была моя вторая встреча с тобой. До сих пор помню послевкусие: холодный страх и наивная уверенность в том, что мое чистое к тебе чувство когда-нибудь растопит твое сердце. До сих пор помню сон, в котором я оказался в ту ночь, – вот уж подлинный черновик ангела! Мы занимались любовью, Ева. Это было нежное и трогательное видение, которое – к моему удивлению – даже оставило на моей щеке слезу прорвавшегося счастья.
Что ж, пройдет не так много времени – и я перенесу этот сон в жизнь.
Глава 4
Я еще так и не написал о своем нынешнем отношении к тебе, а ведь это важно.
Я не люблю тебя, Ева. Скажу даже больше: ты меня периодически раздражаешь. Для тебя это, думаю, не станет новостью, когда ты прочтешь это.
Я задаюсь вопросом: почему в таком случае я вдруг взялся писать о тебе роман? Не знаю. У меня нет ответа. Но есть еще один вопрос: как ты считаешь, Ева, – стали ли мы одним целым? Я говорю сейчас о близости более высокого порядка, – когда семья способна растопить ту неизбежную преграду, что человек бессознательно, но упрямо выстраивает вокруг себя после того, как больничные ножницы отделили его от матери: пуповина обрезана – и маленький космонавт все дальше удаляется от своего шаттла в холодную черноту.
Почему наша гармония была такой недолгой? Сначала я думал, это потому, что мы оба «слишком умны», – знаешь, когда говорят: горе от ума; но сейчас мне эта догадка стала казаться недалекой, что ли, – ведь я, поразмыслив (а в моем состоянии только этим и остается заниматься), пришел к следующему выводу: по-настоящему глубокие личности могут обойти все ловушки семейной жизни, спокойно и разумно (и фраза «горе от ума» – на самом деле ошибочна, несправедлива, она должна звучать иначе: горе от недоума, т.к. действительно умный человек обязательно найдет выход к радости). Получается, кто-то из нас обладал более сложной внутренней структурой.
