потом ноги матери взмыли вверх и поплыли по воздуху к двери, брыкаясь над тяжело шаркающими ступнями отчима. Он вынес ее в коридор – отбивающуюся, как вертлявая кошка, орущую: «Пусти! Скот! Сволочь такая…», оставляющую на полу многоточие из алых капель. И с грохотом бросил спиной о дверь. Встал над ней, покачиваясь, и снова сказал:
– Поубиваю. Тварей.
И развернулся к мальчишке.
– Пашка, прячься! – снова заорала мама, хватаясь за майку сожителя. Павлик видел только ее ухо и щеку, залитые кровью, и белую ткань ночнушки, в которой тело матери шевелилось, как в коконе. Отчим неловко рухнул на бедро, повозился, бормоча сквозь зубы, и встал на колени. Нависнув над Мариной, медленно намотал её волосы на руку.
А мама молотила кулаками по его плечам, кричала:
– Сволота ты, всю жизнь мне испоганил!.. Не тронь, пусти меня!..
И мальчик не выдержал. Метнулся из-под стола, подхватил табуретку, и, занося её для удара, выскочил в коридор – защитить мать. Страх куда-то делся, и стало жарко, и почему-то казалось – один удар, и отчим рухнет, а они с мамой сбегут, и больше никто никогда их не обидит. Подскочив ближе, Павлик изо всех сил ударил табуреткой по спине отчима. Но тот не упал. Замер на миг, а потом повернул голову, и лицо его – страшное, брылястое, оскаленное – начало растягиваться в ухмылке.
– Смори-ка, чё! Воин, бля… – вырыгнул он, и тряхнул Марину за волосы так, что она, зашипев, выгнулась от боли.
– Пашка, уйди, ты ещё тут!.. Из-за тебя всё! – зло выкрикнула она.
Опустив её, отчим начал медленно выпрямляться. А кисть его левой руки – измазанная в крови, как хищная пасть – опять заскребла, смяла воздух. Павлик попятился, в отчаянии глянул на мать. Но она молчала. Смотрела. И не пыталась вмешаться.
Он захлопнул дверь кухни. Бросился к окну. Щелчок шпингалета, дребезг стекла, холод в лицо. Нога на батарею, рука – за подоконник, вскарабкаться… Но злая рука цапнула штанину, потащила мальчишку назад:
– Не уёдёшшшь, сучччёнышшш…
Павлик лягнул его – бешено, что есть силы. Пятка ударила в мягкое, и отчим взвыл, на миг ослабив хватку. А мальчишка вывалился прямо в промозглый мартовский ветер.
– Кууудаа?!.. Стооой, бл…
Но Павлик бежал по мартовскому снегу, как был – в носках, джинсах и тонкой рубашке, под которой подпрыгивали и шуршали фотографии женщины, что так его любила.
А город спал, и в округе не горело ни единого фонаря. До ближайших домов еще предстояло добраться, да и там – что ждёт? Закрытые подъезды. Равнодушные люди. И тёти Тани нет, чтобы помочь. Но мальчишка бежал по снегу, потому что оставалось только одно – бежать.
…Он не видел, как на полу оставленной им квартиры обмякла бледная, истерзанная женщина. Как сожитель, в последний раз ударив ее ногой, прошел в комнату и, что-то пьяно бормоча, навзничь рухнул на диван. Как почернела и свернулась алая кровь на полу.
А ещё он не видел, как в кухню влетел ветер. Как пронёсся по квартире, заглядывая
