style="font-size:15px;"> Так вот, я пытаюсь приблизиться, но она всегда занята – шитьём, вытиранием пыли, перелистыванием газет. Я робко сажусь рядом, пытаясь привалиться к её тёплому боку или подлезть головой под руку, чтобы оказаться обнятой, согретой и защищенной – но мама всегда отодвигается. Часто она уходит на кухню (очень срочно нужно перебрать гречку) или в ванную (там всегда что-то нужно стирать или чистить). Она могла сбежать от меня в парикмахерскую, на работу, в магазин, или к телефону. Всё очень срочно, ей столько нужно успеть! И я стараюсь относиться с пониманием.
Но это понимание утекает из меня в Дни Маминой Тишины.
Я до сих пор не знаю, почему они случались. Накануне – или даже сегодня утром – мама разговаривала со мной, читала мне, кормила, общалась взглядом, словами, редкими прикосновениями. А потом переставала замечать – будто у меня внутри выключали свет или набрасывали на меня покрывало-невидимку.
Это всегда начиналось неожиданно. Никаких предвестников или провокаций. Я рассказывала что-то матери – а она вдруг переставала мне отвечать. Я подходила к ней с книжкой или игрушками, пыталась сунуть их ей в руки – но она разжимала пальцы и смотрела поверх моей головы, в телевизор или просто в стену. Я дергала её за халат, ложилась в ноги – а она переступала через меня и уходила, просто чтобы уйти. Не видела и не слышала меня. Исключала из своего мира. И я каждый раз титаником шла ко дну, чувствуя, как разлетаюсь в щепки.
За что? Почему? В чем я провинилась?
Весь остаток дня, который вдруг становился мучительно длинным, я слушала Мамину Тишину. Время тянулось, словно жевательная резинка – становилось тонким, горьким, провисающим между последним маминым словом и той минутой в ночи, когда я, наконец, могла уснуть.
Мамина Тишина состояла из множества звуков.
Скрежет ныряющей дверной ручки, тяжелый бах дверью, короткий лязг язычка, запирающего мать от меня – в зачем-то понадобившемся ей одиночестве. Тихое позвякивание хрустальных подвесок на люстре – будто стеклянное перешёптывание, сплетня, передававшаяся между теми, кто смотрит на нашу семью с высоты. Выводящее из себя, оглушающее ццок-ццок-ццок настенных часов. Долгое, дооолгое, очень долгое… Только оно наполняет дом до тех пор, пока не забурчит в животе у холодильника или не зашипит телевизор.
Замерев за своей дверью, с ногами забравшись на стул у окна, сунув в рот карандаш, который к концу Маминой Тишины могла изгрызть до половины, я, как слепая, смотрела в одну точку, но видела всё, что делает моя мама. Вот она прошла на кухню, подожгла конфорку, опустилась на табурет. Поднялась, когда засвистел чайник, наполнила кружку, сгребла из вазочки на столе шелестящую горсть конфет. Вернулась в гостиную, закрыла дверь – отгородилась от меня. Подошла к креслу – тому, которое подальше от телевизора, но поближе к батарее (до него на четыре шага больше), опустилась в него. Прошелестела книжными страницами. Всё, теперь на долгое время – только перелистывание страниц,
