краем столешницы, резко тянул к себе: мол, кому сказано делать уроки и не качаться на стуле???
Но ужаснее всего было то, как преображались обои на стенах. В какой-то неуловимый момент в скучном ритме цветочного рисунка возникал сдвиг. Кончики листьев медленно утончались, когтисто вытягиваясь. Лианы ядовито набухали, наливались мёртвой силой, шевелились, готовые дотянуться, оплести и задушить. Пышные цветочные шапки начинали нехорошо блестеть, расширяться, неестественно выпирая из стены. Лепестки пионов враз становились жесткими, колюче скребли по белому фону, меняли цвет: теряя полутона, они темнели и застывали. И в какой-то момент я с ужасом понимала: теперь эти цветы, стебли и листья – целлулоидно-мёртвые, пластиковые, как на кладбищенских венках. А потом появлялся ветер, пробегал по этим пластиковым лепесткам, выгибал стены и хрипло каркал: «Ппан-доор-рра!»
Помню – мне тогда было года четыре – я попыталась от него спастись. Пролетела через комнату и длинный коридор, врезалась в дверь родительской спальни, забарабанила по ней кулаками, что-то крича сквозь слёзы. Мама открыла и гадливо посмотрела на меня сверху. "Что опять случилось?" – зло спросила она. Я попыталась обнять её бедра, спрятаться от убивавшего меня страха. Но она отпихнула меня ногой, как отпихивают надоевшую кошку или сумку, некстати попавшуюся на пути. И эта нога – твёрдая, холодная – была пластиковой. И мамины руки превратились в пластик, и её лицо – в неподвижную маску, красивую, как человеческое лицо, но мёртвую, как у куклы.
Это был страшный миг – но отчего-то я знала, что уже не первый.
И знала, что задолго до него было что-то… ещё страшнее. Но что – не помнила. Не хотела вспоминать.
Я упала на пол в коридоре и заревела еще сильнее. А мама начала закрывать передо мной дверь – без слов, с невидящим взглядом. В неумолимо сужающейся щели был мир, в который меня не пускали: цветастый мамин халат, часть кремовой стены, на которой висел календарь с пальмами и морем, занудно бормочущий телевизор. Сначала дверь скрыла половину её красивого, гладкого, меланхоличного лица-маски, потом часть щеки и лба, потом завиток волос и острый треугольник плеча. А потом щель срослась. Это было страшное волшебство. Я тупо смотрела в закрытую дверь. Из-за неё донесся голос мамы: "Женя, займись ребенком!"
Послышалась тяжелая отцовская поступь, скрип двери, шаги за мной, в коридоре. Я взмыла в воздух, оторванная от пола папиными руками. Держа под мышками, он ставит меня на ноги, берёт за руку и ведёт в мою комнату. Молча. Молча. Молча. И я понимаю, что он – тоже кукла, упираюсь, визжу… А кукла тащит меня обратно, в мою комнату, к кладбищенским цветам на стенах. Но я не хочу к ним! Я однажды видела такие – на крышке длинного тёмного ящика. Мать положила на неё эти цветы за день до того, как случилась первая Мамина Тишина. А отец сгрёб их и бросил ей в лицо, а потом потащил ящик на небо»…
Замок «одиночки» лязгнул, железная дверь скрипуче зевнула, и Татьяна, оглянувшись, увидела за ней полицейского – того
