что ему не на что было сшить хороший офицерский мундир, и уехал в Симбирск.
Вскоре туда приехал и Дмитриев. Карамзин между тем уже успел составить себе там известность человека образованного, владевшего весьма разнообразными познаниями. «Я нашел его, – пишет Дмитриев, – играющим роль надежного на себя светского человека: решительным за вистовым столом, любезным и занимательным в дамском кругу, и политиком перед отцами семейства, которые, хотя и не привыкли слушать молодежь, но его слушали. Такая жизнь не охладила, однако ж, в нем прежней охоты к словесности; при первом нашем свидании с глазу на глаз, он спрашивает меня, занимаюсь ли по-прежнему переводами? Я сказываю ему, что недавно перевел из книги “Картина смерти господина Каррачиоли” разговор выходца с того света с живым другом его. Он удивился странному моему выбору, и дружески советовал мне бросить эту работу, убеждая тем, что по выбору перевода судят и о свойствах самого переводчика, и что я выбором моим, конечно, не заслужу завидного о себе мнения. “А я, – промолвил он, – думаю переводить из Вольтера с немецкого”. – Что же такое? – “Белого быка”. – Как! Эту дрянь! И еще подложную! – вскричал я, повторяя его же заключение, и оба земляка схватились».
Рассеянная светская жизнь Карамзина продолжалась недолго. «Иван Петрович Тургенев, – говорит Иван Иванович Дмитриев, – будучи в Симбирске, уговорил Карамзина ехать с ним в Москву. Там он познакомил его с Николаем Новиковым, основателем, или, по крайней мере, главной пружиной “Дружеского типографического общества”. В этом-то дружеском обществе началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением, слушать профессора Шварца, преподававшего лекции о Богопознании и высоких предназначениях человека. Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков. Между ними, по всей справедливости, почитался отличнейшим Александр Андреевич Петров. Он знаком был с древними и новыми языками; при глубоком знании отечественного слова, одарен был необыкновенным умом и способностью к здравой критике; но, к сожалению, ничего не писал для публики, а упражнялся только в переводах, из которых известны мне первые два года еженедельника, под названием: “Детское чтение”; “Учитель”, в двух томах; “Хризомандер”, мистическое сочинение, и “Багуатгата”, также род мистической поэмы, писанной на санскритском языке, и переведенной с немецкого. Карамзин полюбил Петрова, хотя они были не во всем сходны между собою: один пылок, откровенен и без малейшей желчи; другой же угрюм, молчалив и подчас насмешлив; но оба питали равную страсть к познаниям, к изящному, имели одинакую силу в уме, одинаковую доброту в сердце, и это заставило их прожить долгое время в тесном согласии под одною кровлею, у Меншиковой башни, в старинном каменном доме, принадлежавшем дружескому обществу9. Я как теперь вижу скромное жилище молодых словесников:
