сам открыл пансион, по образцу германских пансионов. В этот-то пансион поступил и молодой Карамзин. Принимая его в свое заведение, Шаден не мог, при самом начале, не заметить в молодом ученике прекрасных свойств; вскоре же Шаден открыл в Карамзине и редкие способности.
Так как в пансионе особенное внимание было обращено на изучение языков, то молодой Карамзин прилежно занялся ими, вскоре сделал значительные успехи, и приобрел еще большее расположение к себе Шадена, который стал водить его с собою к иностранцам, жившим в Москве, для того, чтобы этот юноша мог усовершенствоваться во французском и немецком языках. Карамзин вполне оправдал ожидание Шадена, прекрасно владел языками французским и немецким, и был одним из превосходных учеников в пансионе. Шаден давал ему читать лучшие иностранные сочинения, писанные для детей. Карамзин читал басни Геллерта[6] и восхищался. Кроме французского и немецкого языков, Карамзин учился еще греческому[7], латинскому, английскому[8] и итальянскому.
К счастью Карамзина, Шаден был один из благороднейших людей, и при том пламенно любил Россию.
Окончив курс учения в пансионе, Карамзин по совету Шадена посещал университетские лекции, и посещал их с пользою. Здесь он приобрел довольно основательные сведения в истории отечественной и всеобщей; порядочно изучил историю иностранных литератур, теорию изящной словесности, и читал образцовых писателей Германии, Франции и Англии в подлинниках. Познания Карамзина в философии ограничивались логикою и психологией. Если прибавить к этому познания в языках греческом и латинском, то увидим, что Карамзин был очень хорошо образован для своего времени, тем более что он довольно основательно знал все, чему учился.
Шадену хотелось, чтобы Карамзин, окончив университетское учение, отправился усовершенствоваться в Лейпцигском университете; Карамзин и сам имел это в виду, но не известно, отчего именно не исполнил любимейшего своего желания: вероятно, препятствием этому были денежные средства, а может быть и смерть отца, последовавшая около этого времени. В записках Карамзина находим следующие строки, написанные из Лейпцига:
«Здесь-то, милые друзья мои, желал я провести свою юность; сюда стремились мысли мои за несколько лет пред сим; здесь хотел я собрать нужное для искания той истины, о которой с самых младенческих лет тоскует мое сердце! – Но судьба не хотела исполнить моего желания. – Воображая, как бы я мог провести те лета, в которые, так сказать, образуется душа наша, и как я провел их, чувствую горесть в сердце и слезы в глазах. Нельзя возвратить прошедшего!». Последние слова Карамзина весьма замечательны. Человек, не перестававший учиться с приезда в Москву до самого выезда за границу, жалуется, что провел молодость в бездействии. Какая скромность и внутреннее смирение!
Карамзин с детства отличался необыкновенным даром слова, он говорил с чрезвычайною легкостью и приятностью и, рассказывая самые обыкновенные вещи, обращал
В бытность свою в Лейпциге, Карамзин видел памятник Геллерта, и писал при этом случае следующее: «Тут вспомнил я то счастливое время моего ребячества, когда Геллертовы басни составляли почти всю мою библиотеку, когда читая его «Инкле и Ярико», обливался горькими слезами; или, читая «Зеленого осла», смеялся от всего сердца. Когда профессор, преподавая нам, маленьким своим ученикам, мораль по Геллертовым лекциям, с жаром говаривал: «Друзья мои! Будьте таковы, каковыми учил вас быть Геллерт, и вы будете счастливы». Этими воспоминаниями растрогал я свое сердце. История жизни моей представилась мне в картине: много тени и мрачности» («Письма русского путешественника», Лейпциг, 15 июля).
Будучи в Данциге, он писал к своим друзьям: «Хотелось бы мне видеть и профессора Тренделенбурга, чтобы поблагодарить его за греческую грамматику, им сочиненную, которою я пользовался и впредь надеюсь пользоваться». («Письма русского путешественника», Данциг, «11/23 июля 1787 г.).
Но Карамзин не говорил по-английски; поэтому, будучи в Англии, он пишет в своих «Письмах»: «Я теперь крайне жалею, что так худо знаю английский язык». (Издание 1801 г. Ч. VI. С. 119).
