бюст Вольтера). Обыкновенно ваши единоземцы стараются подражать французам, а Вы…
– Благодарю.
– Итак, если Вам угодно провести со мною часа два, три, то приходите ко мне ныне после обеда в половине третьего.
– Мне должно бояться.
– Чего?
– Того, чтобы посещение мое не было Вам в тягость.
– Оно будет мне приятно, говорю я, и прошу Вас не думать, чтобы Вы одни в свете были искренны.
– Прощайте!
– В третьем часу Вас ожидаю.
– Буду, – сказал Карамзин. – Прощайте!
Карамзин пошел от Виланда прямо к Гердеру.
Сухой прием первого так озаботил нашего путешественника, что он решился на другой же день оставить Веймар. Гердер принял Карамзина с кроткою лаской и выражением самой патриархальной искренности. Они говорили об Италии, откуда Гердер только что возвратился, и где остатки древнего искусства были предметом его любопытства. При этом разговоре Карамзину вдруг пришло на мысль пробраться из Швейцарии в Италию, взглянуть на Медицейскую Венеру, Бельведерского Аполлона, Фарнезского Геркулеса, Олимпийского Юпитера; наконец, взглянуть на величественные развалины древнего Рима, и вздохнуть о ничтожестве всего земного. Однако ж Карамзину не удалось осуществить этой прекрасной мысли. – Обратив разговор на сочинение Гердера, Карамзин признался, что «Die Urkunde des menschlichen Geschlechts» показались ему большею частью непонятными. «Эту книгу сочинил я в моей молодости, – сказал Гердер, – когда воображение мое было во всей своей стремительности и когда оно еще не давало разуму отчета в путях своих».
После обеда Карамзин отправился к Виланду на назначенное свидание. Начался разговор. Говоря о любви к поэзии, Виланд заметил: «Если бы судьба определила мне жить на пустом острове, я написал бы все то же, и с таким же тщанием вырабатывал бы свои сочинения, думая, что музы слушают мои песни». – Занимаясь впоследствии литературою, Карамзин помнил слова Виланда и обрабатывал каждую фразу как можно тщательнее. – «Скажите, – продолжал Виланд, – потому что я начинаю Вами интересоваться, – скажите, что у Вас в виду?» – «Тихая жизнь, – отвечал Карамзин. – «Кто любит муз и любим ими, – сказал Виланд, – тот в самом уединении не будет праздней, и всегда найдет для себя приятное дело. Он носит в себе источник своего удовольствия, творческую силу, которая делает его счастливым».
Разговор, по немецкому обычаю, коснулся наконец и философии – «Никто из систематиков, – сказал Виланд, – не умеет так обольщать своих читателей, как Боннет, а особливо таких читателей, которые имеют живое воображение. Он пишет ясно, приятно и заставляет любить себя и философию свою». Разбирая философов и их системы, собеседники начали мало-помалу высказывать и свои собственные убеждения и верования. Карамзин говорит: «С искренностью открывал мне Виланд мысли свои о некоторых важнейших для человечества предметах. Он ничего не отвергает, но только полагает различие между чаянием и уверением. Его можно назвать скептиком, но только в хорошем значении
