какой были способны мои пальцы.
Я слышала, как, прибежав к матери, он стал рассказывать ей плаксивым голосом, что эта гадкая Джейн бросилась на него, как бешеная кошка. Но мать прервала его строго:
– Не говори мне о ней, Джон, я сказала тебе, чтобы ты не подходил к ней, она не достойна твоего внимания. Я не хочу, чтобы ты или твои сестры знались с ней.
Услышав это, я перегнулась через перила лестницы и, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делаю, крикнула:
– Это они недостойны находиться в моем обществе.
Миссис Рид была довольно полная женщина, однако, услышав эти странные и дерзкие слова, она проворно взбежала по лестнице, как вихрь втащила меня в детскую и, прижав к кровати, строго запретила двигаться с места или произносить хоть одно слово в течение дня.
– Что бы сказал дядя Рид, если бы он был жив? – проговорила я почти невольно.
Я говорю «почти невольно», потому что язык мой, казалось, произносил слова совершенно помимо моего сознания, мною руководило что-то, не поддававшееся моей воле. – Что?! – проговорила миссис Рид шепотом.
В ее обыкновенно холодных, спокойных серых глазах промелькнуло что-то похожее на испуг, она выпустила мою руку и смотрела на меня, как будто действительно сомневаясь, кто стоит перед ней – ребенок или дьявол. Я собралась с духом.
– Дядя Рид находится на небе и может видеть все, что вы делаете и что думаете, и папа и мама тоже, они знают, что вы меня запираете на целый день и что вы хотели бы, чтобы я умерла.
Миссис Рид скоро овладела собой. Она с яростью затрясла меня за плечи, дала две пощечины и вышла, не сказав ни слова. Этот пробел восполнила Бесси, читавшая мне нравоучение в течение целого часа. Причем она старалась доказать мне, что я самый дурной и негодный ребенок, какой когда-либо существовал. Я наполовину согласилась с ней, в эту минуту ясно сознавая, что в моей груди бушевали дурные чувства. Ноябрь, декабрь и половина января миновали. Рождество и Новый год праздновали в Гейтсхеде с обычным весельем, щедро раздавались подарки, беспрестанно устраивались обеды и вечера. Я, конечно, была исключена из всех этих удовольствий. Мое участие в них заключалось единственно в том, что я ежедневно смотрела на Элизу и Джорджиану, когда они спускались в гостиную, нарядные, в своих воздушных кисейных платьях с кокетливыми поясками, с тщательно завитыми волосами. А позже я прислушивалась к звукам фортепиано или арфы, доносившимся снизу, к торопливым шагам лакеев и буфетчика, к звону стаканов, стуку тарелок и к гулу голосов, долетавшему из гостиной всякий раз, когда открывались и закрывались двери. Когда я уставала от этого занятия, я покидала свой пост на лестнице и возвращалась в пустую и тихую детскую, там я не чувствовала себя несчастной, даже если мною подчас овладевала грусть.
В сущности, у меня не было ни малейшего желания сойти вниз к гостям, потому что в обществе я большей частью оставалась незамеченной. Если бы Бесси была хоть немного добрее и приветливее,
