Рид, я не могу здесь жить.
– Я в самом деле отошлю ее поскорей в школу, – проговорила миссис Рид вполголоса.
Собрав свою работу, она быстро вышла из комнаты. Я осталась одна – победа была за мной. Это было самое ожесточенное сражение, какое я когда-либо вела, и первая победа, которую я одержала. Я стояла на ковре перед камином, на том самом месте, где стоял раньше мистер Брокльхерст, и наслаждалась торжеством победы. Сначала я улыбалась с чувством гордости, но это горделивое и радостное чувство стало уступать место унынию и тоске, по мере того как лихорадочное биение моего пульса становилось спокойнее. Ребенок не может вступать в борьбу со взрослыми и давать полную свободу своим возмущенным чувствам, как я только что сделала. Иначе ему придется испытать все муки совести, весь ужас позднего раскаяния. Полыхающая, пожираемая пламенем полоса горящей степи может дать представление о состоянии моей души, когда я осыпала миссис Рид обвинениями и угрозами. И та же полоса степи, только почерневшая и выжженная после того, как огонь потух, дает представление, как я чувствовала себя потом.
Получасовая тишина и размышление показали мне все безумие моего поведения и всю горечь, всю безотрадность моего положения и состояния моей души, полной злобы и ненависти. Я впервые испытала всю сладость мести. Ее можно сравнить с вином, которое кажется крепким и ароматным, пока его пьешь, – но после него остается во рту металлический, едкий вкус. Так и у меня осталось теперь ощущение, точно я отравлена. Я бы охотно пошла к миссис Рид и попросила у нее прощения, но знала частью по опыту, частью интуитивно, что она лишь оттолкнет меня с большим презрением и тем вновь пробудит все свойственные моей натуре мятежные чувства.
Мне хотелось проявлять другие, лучшие стороны моей натуры вместо самолюбия и вспыльчивости, испытывать в душе мягкость вместо негодования и возмущения. Я взяла книгу – это были арабские сказки. Я села и постаралась углубиться в чтение. Но я не могла уловить смысла того, что читала. Мои собственные мысли беспрестанно становились между мною и строками, которые я обычно находила такими увлекательными.
Я открыла стеклянную дверь, которая вела из столовой в сад. Какими неподвижными, мертвыми выглядели оголенные кусты и пустые поля вдалеке. Я накрыла голову и руки верхней юбкой платья и вышла, направившись в отдаленную тихую часть парка. Ничто мне не доставляло удовольствия: ни молчаливые деревья, ни падающие еловые шишки, ни иссохшие и пожелтевшие листья – печальные остатки осени, сметенные в кучи осенним ветром и застывшие под ледяным дыханием зимы. Я прислонилась к калитке. Предо мною расстилалось пустынное поле, на котором уже давно не паслись овцы и лишь печально чернела схваченная морозом низкая трава. Был темный, пасмурный день, серое небо, сплошь покрытое снеговыми тучами, низко нависло над землей, кружили редкие хлопья снега и, не тая, застывали на обледенелых дорожках и покрытых инеем кустах и деревьях. Я стояла там, взволнованная и несчастная, и беспрестанно спрашивала себя: «Что мне делать? Что мне делать?»
