начал высказывать то, о чем следовало бы промолчать. Потому что это было уже и не мое дело. Мы были почти чужие. Почти! Однако я не смог стерпеть, чтобы не ужалить ее. Ответить хотя бы так на то мужское унижение, какому эта женщина меня только что подвергла. Мне бы сказать себе: «Остынь, и так все знают, что у вас вот-вот официальный развод, оставь ты ее в покое, пусть живет как хочет!» Но… я тоже жаждал ее унизить. Если не при остальных, то хотя бы сейчас. Лучше бы я просто молча вытолкнул ее из машины, заставив добираться до дома как заблагорассудится… Вместо этого я едко осведомился – не наутро ли предназначается ворованное? Когда она, опухшая, с мешками под глазами и чудовищным выхлопом, начнет рыскать по всем углам? Что у нее уже не иначе как белая горячка – потому как она даже не сразу вспомнит, где и что она заначила! А она такая запасливая девочка – надо же, сегодня подумала заранее! И даже в гости явилась не с плоским клатчем на цепочке, с каким обыкновенно строит из себя светскую диву, а с этой вот безразмерной базарной торбой, чтобы при первой же возможности утащить, украсть, слямзить, притырить!.. И утром моя бывшая хорошая девочка, а теперь пьянь конченая, свинтит пробку, набулькает полный стакан и будет громкими глотками пить… мерзко, по-свински! Она уже даже не пьянь – она алкашка – конченая, мерзкая алкашка!..
Зачем я кричал и бесновался, и брызгал слюной, и ненавидел ее остро, до рвоты, до темноты в глазах – когда все это, собственно, мне было уже все равно?!
Может быть, именно потому, что я стал вопить, она не засунула бутылку обратно, чтобы действительно употребить утром, а демонстративно откупорила ее, выкинула пробку в окно и, мерзко ухмыляясь, стала тянуть коньяк прямо из горлышка. Зачем я протянул руку и выдернул у нее эту бутылку? Да пусть бы пила, пока не захлебнулась! Или бросила пить – что маловероятно, но возможно – и родила бы ребенка, которого я считал бы своим… И не жил бы я сейчас в квартире родителей, потому что просто физически не мог оставаться там, где она до сих пор незримо присутствовала… И автоматом не случилось бы и остального: приезжей из какой-то нищей тьмутаракани, неудачно – или удачно? – повесившейся в дворницкой, и присутствия в моей жизни этой самой недоповесившейся – присутствия постоянного, незримого, но зудящего, как лишай под приличным костюмом…
Но я сделал то, что сделал: выхватил бутылку из рук жены и заорал, и она тоже заорала, и стала бить меня сумкой, и отнимать то, что стащила со стола приятелей, и… Наверное, я хотел затормозить, но… Еще больше я хотел, чтобы все закончилось – немедленно, здесь и сейчас! Да, прямо немедленно… сейчас же! Желание было настолько невыносимым, что только этим я и могу объяснить последующее, а именно: я не затормозил.
Я хотел убить ее – да и себя заодно. Уничтожить, растоптать, размозжить, сломать то, что было нашей совместной жизнью, что дошло до абсурда, до какого-то края, до точки кипения… Я уже не контролировал себя, настолько сильным было это желание все, все разрушить! – и
