публикацию пробьют, то партбилетом за кого-то поручатся. Так что – вслед за моим тезкой Сережей Боровиковым процитирую популярное тогда mot: „В партии – не все сволочи, но все сволочи – в партии“». Ага.
Интерес сочувственника, который одной ногой по-прежнему застрял там. Увяз. Но где это там, если половина книги посвящена разрушению советского литературного уклада. Таяние слишком быстро обернулось гниением, переходящим в разложение и аннигиляцию. И кульминация сочувствия выпадает на тот ключевой момент, когда писатель приобрел свободу, потеряв почти все остальное: статус, положение в обществе, читателей, издателей, начальство. Образ московской литературной среды обаятелен и человечен. Но сама эта среда оказалась эфемеридой, не могла себя отстоять и удержать на высокой ноте, претерпела ряд мутаций, по итогу давая подчас впечатление неловкости, неуместности, конфуза.
В формат анекдота ложится, скажем, сюжет о том, как журнал «Знамя», в редакции которого работал Чупринин, добился в суде независимости от союза писателей, зарегистрировал свое юрлицо. Победив, собрались делить деньги: показалось, прибыли с многотысячных тиражей теперь можно будет пустить и на расширение помещений, и даже покупку частных квартир для редколлегии… Свежо предание.
Литературоцентричная цивилизация была да кончилась. Многомиллионную читательскую общественность рассосало телевидение и пустило на аудиторию зрелищ. Связать прошлое с настоящим можно только в игровой виртуальной проекции. Порвалась живая нитка, и у прошлого нет и не может быть продолжения в настоящем. Распалась связь времен, и это уже не проблема, а так, послевкусие.
И Чупринин не столько трудится над решением задачи, у которой нет ответа, сколько медитирует. «Не вернется время, что родилось на излете оттепели, проползло сквозь вязкие семидесятые восьмидесятые, рвануло вперед на рубеже девяностых и теперь, капля по капле, истекает. Мое время, время моих ровесников – и чужое, полное тайн и загадок для новых, пошедших в рост поколений. Его надо бы объяснить». Надо бы, да.
Последние советские десятилетия ХХ века – это какая-то вещь в себе, 90-е – вещь вообще ни о чем, а все, наверное, потому, что ни одна мечта не сбылась и даже, как теперь выясняется и оказывается, не имела ни малейшего шанса сбыться. От осинки не родятся апельсинки. Довольно убедительны в книге Чупринина те, кто ни во что не верит и либо предается пессимистическому стоицизму, либо простодушно или лукаво наслаждается пайком, выделенным советской властью, а потом прихваченной в суматохе 90-х горбушкой счастья (видели, как птица хватает хлебную крошку и отбегает в сторону от стаи, чтобы ее склевать?).
И кто они теперь? Компания фриков, сообщество маргиналов, чудаков и эксцентриков, задушевных отщепенцев, чье ремесло, как правило, почти ничего не стоит?.. Да и литературная республика, она-то – была ли,
