и другая сторона. Конструируя себя в слове, Чупринин рассуждает о судьбе и удаче, но нечасто прибегает к философическим обобщениям самого большого масштаба, подозревая, возможно, что система закрепощает, объективирует. Ему явно ближе и понятнее конкретность, но конкретность не только анекдота (о чем здесь уже сказано). Он предпочитает жить ситуациями, в которых ты поступаешь не по готовому рецепту, а исходя из свободной интуиции, угадывая правду момента. В этом вообще-то и есть актуальность того опыта, который нам предложен в книге.
Интуит не навязывается, предполагая свободу и в читателе. Он готов даже слегка самоумалиться, почему нет? И это не лукавство. И тем не менее… Тем не менее эта преисполненная доброжелательной гуманности книга – все же, что ни говорите, некое несвятое причастие, облатка на язык – и для литературных, и для нелитературных людей. Она наверняка сделает кого-нибудь лучше. По крайней мере, не сделает хуже.
Пустовая
Книга Валерии Пустовой «Великая легкость. Очерки культурного движения» уже получила некоторый резонанс, не всегда лицеприятный. Ортодоксы и консерваторы ополчились на автора: хотя их мобилизация, конечно, оставляет желать лучшего, – но по нынешним временам она не настолько и провальна.
Эпоха меняет знамена. Как там было у Асеева: крашено рыжим время. Рискуя впасть в напрасный публицистизм, замечу: время коричневеет. Обонятельно и почти осязательно – довлеет дневи…
Турецкий, как писал другой поэт, горек табачок.
Зачем вообще писали поэты? Никто уже не знает. Зачем пишем мы? Известно еще менее.
И вот в это ситуативно подлое и неродное, постисторическое время выходит свободная, живая, творчески очень убедительная книга. Ах, пахлава и миндаль (…выдергивая нить аллюзий)! Книга, к которой ты причастен, потому что союзничаешь автору по чувству жизни – по тому способу жизни актуального сочинителя, который является сегодня единственно достоверным откликом на тягу и зов эпохи: то ли на долгий выдох, то ли на грубый вызов, но дело ведь не только в этом. А в том, что всё, чему было назначено кончиться, кончилось. Мыслительно и чувственно иссякло, выродилось в плоскую эмблематику политического дискурса, медальоны рутинных социальных практик. Москва – казалось, грандиозный сталинский лабиринт с караульными высотками, с литературными норами и тупиками, – а вот поди ж ты, и эту твердыню подрыл крот истории, и метафорой современности стал не камень, а воздух. Эра аэра. Как легко!
Книга Пустовой – признание. Не ожидая допроса и не рассчитывая на судебное заседание с коллегией присяжных. «Ты сам свой высший суд», а также всякий вообще.
В эти признательные показания литературного инсургента стоит вникнуть.
Валерия Пустовая производит самоупразднение критика в традиционном
