о литературе. Роман с литературой. Роман литературного человека, свидетеля и участника литературной жизни последних десятилетий. «Читать меня, эгоцентриста, стоит только литературоцентристам. Погодой, природой, политикой, женщинами, мало ли чем еще, я, конечно, интересуюсь. Но … – без остроты». Так пишет Сергей Чупринин в книге «Вот жизнь моя».
В книге немало диккенсовского добродушия, и она чем-то напоминает пиквикиану, небрежно опрокинутую в чертополох отечественных исторических и культурных реалий. Кажется, что ее автор то и дело к чему-то прислушивается, с немного недоверчивой улыбкой человека, много повидавшего на своем веку, но не ожидавшего некоторых случившихся подвохов, а потому готового теперь уже ко всему вообще. В сочетании с доброжелательной чуткостью автора к флуктуациям пространства и времени, открытостью миру и толерантным либерализмом в отношении к человеку с его изъянами и доблестями, – все это страшно располагает к себе в литературном романе Чупринина.
Не сразу различишь в полукомической эксцентриаде особый привкус, какой бывает в легкомысленной пьеске, которую в последний раз играют музыканты на кренящейся палубе тонущего корабля.
Было да сплыло. Раса, среда, момент. Весь тот радужный пузырь литературной суеты, фонтанирующая околесица и чепушина баснословных советских и уже неближних постсоветских времен – главный предмет в книге с подзаголовком «Фейсбучный роман» – они уже давно не имеют к нам прямого отношения, и мы, когда-то тоже схватившие, как теперь говорят, печеньку с этого стола, вместе с автором вспоминаем ее затейливый вкус с каким-то странным чувством, в котором много сочувствия, но немало и снисходительности.
Не так ли, впрочем, устроена (взять хоть Пруста) жизнь вообще, а русская жизнь в особенности? В ней нет ничего прочного, ничего надежного, и былое величие, былые отличия не гарантируют почета сегодня и завтрашней памяти. В культурном контексте последних десятилетий это отозвалось и выразилось, в частности, в социальном сломе и поколенческом разрыве, в потере литературой своего особого статуса, инсигний и привилегий старинного литературоцентризма.
Литературная элита, союзписательская и толстожурнальная аристократия, внезапно маргинализировалась. Великие литературные темы закрылись или находятся под подозрением. Жизнь пошла мимо.
Кажется, это и есть главный чупрининский сюжет, если присмотреться хорошенько.
Из страны, страны далекой наш автор усилием памяти достает, как фокусник из шляпы, артефакты прошлой жизни. Мало чего в ней было хорошего, но вот молодость, литература и сопутствующая им писательская и читательская жизнь – точно были. И это даже не казалось чепухой, признаться. На фоне мутного бреда эпохи и затухавших горизонтов будущего это казалось эмиграцией в страну, где жизнь явно полнее и веселее.
Некоторые в Израиль, другие на Брайтон или даже в Париж,
