Креативным. Агеев был замечательный ворчун и заводила. Он злил и заводил. Но блистательное его злословие, великолепная снисходительность, умение походя развенчивать и демифологизировать все то, что цвело и «венчалось» мифами, – делали такую зарубку в памяти, которая не оставалась без последствий.
У многих из нас было мало иллюзий. Но у него их, кажется, не было совсем. И это самое первое, за счет чего он опередил время; оно догнало его уже посмертно, вот прямо сейчас и догнало. И перегнало, и как нам теперь быть?..
Он первым, одним из первых начал искать новые возможности и ресурсы критического высказывания, отвечающие общественному настроению, духу времени, новым техническим возможностям. И можно что угодно ставить ему в вину, но в «Голоде» он нащупал и отчасти реализовал наиболее творческую, продуктивно-перспективную формулу актуального присутствия критика в литературе и в жизни. Ретроспективно видишь теперь в нескольких десятках выпусков «Голода» самый выразительный портрет литературной повседневности на рубеже веков. Как она мелькает – и как непринужденно, но убедительно сцепляются усилием авторской воли разные контексты и всплывают смыслы, апеллирующие к разным сферам бытия, к истории и современности. Многое из написанного в те годы останется в его субъективном пересказе, который иной раз был, пожалуй, лучше оригинала. Помимо всего прочего, это красиво.
Наконец, еще одно. Агеев вывел на авансцену творческую личность критика как полноценную фигуру литературного процесса, конгениальную лучшему, что вообще в нем (процессе) есть. Или, по крайней мере, обозначил личность критика как вполне независимую величину. Он берет на себя те обязательства, какие считает нужным взять, а в целом живет в литературе на равных правах с прозаиками или поэтами.
Критик – свободный художник, странствующий рыцарь литературы, свободный, внепартийный интеллектуал, а не функция литпроцесса, не поденщик на службе у богатых заказчиков. Мыслитель не по найму.
Мой патетический идеализм тех времен плохо сочетался с агеевским свифтианством, со скептическим фатализмом, который я в нем угадывал (а был бы умнее – угадал бы скорее скептический стоицизм). С тех пор прошли годы. Агеев умер. А я стал немного похож на него. Я теперь больше всего ценю критику в заостренно дневниковой форме a la Василий Розанов, стилистически форсированное личностное в ней начало.
«Если я вообще задумываюсь над тем, кто же я есть, так предпочитаю неопределенное слово „литератор“, то есть человек, пишущий тексты. Какая, в сущности, разница, что послужило поводом для текста – художественное произведение или некий факт жизни? В какие-то исторические периоды больше поводов дает литература, в какие-то – жизнь. Если мне самому есть, что сказать, то происхождение повода практически безразлично. Не то чтоб это было некое продуманное „кредо“, – просто я так живу и, видимо, буду жить».
Что-то
