они приходят на память.)
Тогда мы (с мамой, приехавшей ко мне) были в гостях у Владимировых, сидели за столом, ели (а у Владимировых еда всегда могла дать 100 очков вперед и моему любимому кафе «Север» (с профитролями в шоколадном соусе) и даже ресторану «Метрополь») и пили.
Валентина Борисовна решила показать рисунки Тёмы, бывшего моложе меня то ли 11, то ли 12-ю годами. Все знали, что я рисовал (талант пришел от деда Василия Ивановича, во время нудных совещаний украшавшего блокнот танками), хоть и не двинулся вперед на том поприще. А вот младший Владимиров продвинулся – окончил архитектурное отделение Академии Художеств. Но в тот год Артемий Денисович был еще просто Тёмой и рисовать только начинал.
Показав нам действительно удачный абрис «речной лошади» (будущий архитектор, кажется, читал «Айболита»), Денис Артемьевич сказал:
– Мне очень нравится этот рисунок. Этот бегемот похож на политически покойного Бакельмана!
И мы понимали, почему известный математик Илья Яковлевич Бакельман, отбывший на историческую родину, аттестован «политически покойным»: тогда отъезд в Израиль был поступком не только смелым, но опасным для его окружения, от родственников до друзей из близкого круга. Не сказав ничего особенного, Денис Артемьевич сказал все.
Вообще, будучи поклонником слова, отмечу, что математик – никогда не бывший филологом! – Владимиров к слову относился с пониманием цены.
Могу ошибаться – спросить сейчас не у кого – но мне сдается, что в молодости он писал стихи. Человек духовно (и душевно!) богатый всегда бывает разносторонним, таланты его проявляются в самых неожиданных направлениях.
Меня покоряла – и восхищает до сих пор – тщательность подхода Дениса Артемьевича даже к таким неизменяемым сущностям, как имя и отчество.
Сам я, при понимании несчастливости своих ИО, горжусь своим римским именем.
Владимиров же был еще счастливее; и имя и отчество его оказались еще более древними – греческими.
По-гречески же родовым Артемием он нарек и сына – долгожданного и появившегося поздно по причине позднего брака.
(В моей жизненной практике был аналогичный случай, и он относился к упомянутому Эрнсту Гергардовичу Нейфельду (потомку припущенников Екатерины послепугачевских времен, с молчаливого согласия аттестовавшемуся мною «фон Нойфельдом»).
Своего сына, тоже позднего и оказавшегося моложе меня примерно 10-ю годами при том, что сам он был ровесником моей мамы, Нейфельд назвал в честь деда Герхардом.)
Сейчас ни Денисами, ни Порфириями ни даже Игнатами никого не удивить, в 40-50-е годы прошлого века ситуация была иной.
Молодым Владимиров подчеркивал космополитизм своего имени всеми способами.
В нашей домашней библиотеке (канувшей в Лету после катаклизмов) имелось иллюстрированное руководство по правилам хорошего тона. Издание было немецким – кажется, переизданным в ГДР оригиналом догитлеровских
