сконцентрировались лучшие черты мудрого русского интеллигента. Эти черты видятся мне прежде всего в отношении к среде обитания.
Было во Владимирове – как в любом умном человеке – некое, я бы сказал, латентное фрондерство.
Например, переселившись в Старый Петергоф после того, как мат-мех факультет переехал на станцию «Университет» (по Балтийской железной дороге между Старым Петергофом и Мартышкино), при отлучке в Ленинград он всегда говорил, что едет «в Петербург».
(Я и сам, пораженный тем же фрондерством, в студенческие времена именовал город Петербургом.
Но с тех пор, как пришедшие к власти «демократы» вернули Петровское название, говорю и пишу «Ленинград».)
Но тем не менее он ни при каких обстоятельствах даже на словах не примыкал к осознанной оппозиции власти.
Как не мог примыкать нормальный человек, наделенный умом и талантом, занимающийся любимым делом, достигший в Советской стране служебного положения, имевшего доцентский оклад в размере 320 рублей (при зарплате рядового инженера – 120). К тому же не вынужденный решать жилищные проблемы за свой счет, получивший от университета квартиру с «прибавкой» к норме площади в размере 18 м2 – для рабочего кабинета, какие были положены при советской власти научным и творческим работникам.
(Я и сам, вернувшись в Уфу кандидатом наук, успел пожить при 18-метровой льготе ЖКУ; правда, доцентом стал уже во времена, когда интеллектуальный труд в постперестроечной России потерял свою оплаченную востребованность.)
Но все это: и звание доцента, и дополнительная жилплощадь – пришли к Владимирову в будущем.
А в 1941 году, двенадцатилетний, он жил в мрачном доме на Васильевском острове.
Эвакуироваться Денис Артемьевич не стал.
Причин тому я тоже не знаю. Возможно, ехать было некуда (хотя кому из тех, кто маялся по Ташкентам и Уфам, было «куда»?).
На протяжении десятилетий муссировалась тема о том, что «истинные ленинградцы, влюбленные в свой город, не могли бросить его в тяжелую годину».
(Правда, «година» по-украински означает на «год», а всего лишь «минуту».)
В этот пропагандистскую ложь я тоже не верю; лишь одурманенные коммунистическим духом люди могли обгаженные собаками углы дворовых «колодцев» и гранит Петропавловской крепости – главной тюрьмы России – ставить выше собственных, единственных и невозвратимых жизней. А семья Владимировых не принадлежала к социуму умственных рабов.
Скорее всего, с ними произошло то характерное, что уничтожило миллион их земляков, лежащих сейчас на полях мемориальных кладбищ Ленинграда – Пискаревского, Серафимовского, еще нескольких менее известных.
Сначала они пребывали в иллюзиях «малой крови, могучего удара», потом не осознали угрозы, а потом… Потом исчезла возможность уехать – и все скончались от голода, защищая замшелые стены.
(Ведь мама моя и бабушка уехали
