и пришел даже в веселое расположение духа.
Ближе к полуночи, после ванной и окончательных сборов, Манецкий рассказал жене в череде других институтских новостей и об отставке Ады Соломоновны. Поднаторевшая в мелках интригах Ольга сразу же выдала законченную интерпретацию сегодняшних событий.
– Потому тебя и посылают. И никакой тебе замены не будет. А за этот месяц ваши жидомасоны проведут Липовича при полном одобрении всего трудового коллектива. И сидеть тебе еще пять лет в ассистентах, и шибать деньги на всех углах. Растяпа ты, растяпа и лопух, – но прозвучало это беззлобно и устало, как рокот уходящей грозы.
– Вероятно, ты права. Я не задумывался. Надоело все это. Наплюй и забудь. А зарплата… Что зарплата? Хоть профессорскую сейчас дай, все одно – хватать не будет. Может быть, и больше, чем сейчас, хватать не будет. Так что – наплевать и забыть.
Ольга промолчала, но не преминула чисто по-женски выразить свое недовольство: когда легли в кровать, она повернулась спиной к потянувшемуся было к ней мужу и пробурчала что-то об усталости и ненасытных эгоистах.
Манецкий попробовал напомнить, что уж три дня, как ничего не было, и неизвестно, сколько еще не будет; не дождавшись никакого знака, он провел рукой вверх по бедру, задрав ночную сорочку почти до пояса, но Ольга, дернувшись всем телом, недовольно сбросила его руку, подтянула согнутые в коленях ноги к животу, по-хозяйски расположила свой центр тяжести в центре кровати и окончательно затихла. Манецкому ничего не оставалось, как обиженно повернуться к стене. Обнаженное тело жены жгло через сорочку и раззадоривало, отгоняя столь желанный и необходимый сон. Он скинул с себя свою часть одеяла, проложил его защитным валиком и вытянулся вплотную к стене на оставшемся на кровати месте.
Вытесняя мысли о жене, он принялся размышлять о предметах более отдаленных, и тут всплыла приговоренная к оплеванию и забвению история с доцентской ставкой. Ольгины предположения приобрели черты роковой неизбежности, и Манецкому даже привиделось в лицах, как по возвращению в Москву будут ему выносить соболезнования каждый из сотрудников кафедры.
Последней мыслью Манецкого было: «Слава Богу, еще месяц не видеть этот гадючник.»
Глава 2
Когда Манецкий подъехал к институту, десяток автобусов уже стоял у второго корпуса, под далеко выступающим козырьком у входа беспорядочно лежали рюкзаки и сумки, и пестрела большая, разделенная на группы толпа студентов. Поодаль, особняком, у последнего автобуса стояли перед единственной открытой дверью несколько человек.
«Мне, судя по всему, сюда», – подумал Манецкий. Он окинул всех беглым взглядом – ни одного знакомого, поздоровался для формы, занес рюкзак в автобус и, закурив сигарету, безмолвно присоединился к ожидающим отъезда.
– Ба, Виталик! Что я вижу: таких людей – и на картошку! – Манецкий обернулся и увидел Жука.
