На молоко мы выменивали у соседей хлеб. Сжалившись, нам взялась помогать с коровой баба Груня, живущая по соседству. Так и жили.
По вечерам становилось особенно пусто и одиноко. Казалось, что ветер в трубе выл все громче и протяжнее. Становилось страшнее страшного, и я никак не могла уснуть. Тогда тихонько перебиралась я из своей кровати под теплый бок к Ане. Прижималась к ней сильно-сильно и медленно погружалась в тяжелую дремоту. Бывало, мне снилось, что все еще живы, и мы, как ни бывало, живем в этом старом доме все вместе. И даже папа с нами. Это меня потом удивляло больше всего: Федор – а именно так мне легче всего было его называть! – приезжал всего несколько раз. И даже во время редких визитов он не знал ни как себя вести, ни как со мной разговаривать. Все, что он мог, – протянуть какое-нибудь незатейливое лакомство и потрепать по голове. Любил ли он нас с Аней? Не знаю. Думаю, что только революция была его единственной любовью. Поэтому в том сердце не оставалось чувств ни к нам, ни к матери. Вполне возможно, он и сам догадывался о своей ущербности, оттого и приезжал редко, оттого и романы на стороне заводил. По-другому не мог. Неслучайно все его любовницы в то же время были и его соратницами в большевистской борьбе. Все так и есть. Единственной «женщиной» в его жизни была революция. Он тоже, в какой-то степени, был однолюбом.
– А почему мама не разлюбила отца? – спросила я как-то сестру.
– Не знаю, – ответила та. – Может быть, у нее такие гены!
– Гены? – повторила я задумчиво. – Если так, то и мы, наверное, такие же.
– Это страшно, – прошептала она.
Мы жили какой-то временной жизнью. Мозг все понимал, но сердце отказывалось верить, что мы с Анютой остались одни. Подсознательно мы ждали каких-то перемен. Однако ходики тикали. Солнце всходило и заходило за лес, окутывая нас пустотой. И ничего не происходило… Нам пришлось постепенно с этим смириться. Такова жизнь.
И вот, чтобы отвлечься то ли от домашних дел, то ли от горя, Аня начала посещать народный хор, собиравшийся в нашем местном клубе. По всей стране шагала эпоха подъема художественной самодеятельности. Наверное, Сталин хотел на деле продемонстрировать: «жить стало легче, жить стало веселей». Ане тоже хотелось жить припеваючи, и временно ей это удалось. Она возвращалась из клуба розовощекая с блестящими глазами.
– Про что пели-то? – спрашивала я.
– Да все про победу революции, – отмахивалась она.
– Так вот что тебя так заводит!
– Даш, ты что, смеешься? Мне все равно, что петь. Лишь бы петь, лишь бы брать высокие ноты, ощущая, как звенит от них вот здесь, во лбу. Потом выпустишь из себя этот звон в воздух, на волю – и сама становишься свободной, как песня. Понимаешь… Когда пою, я счастлива.
Ах, как я ее понимала! Я тоже, тоже хотела почувствовать счастье, ну хоть чуть-чуть. При всем том, сказать по правде, у меня не было ни слуха, ни голоса. Когда я
