мама!
Это был первый раз, когда Мия плакала при Паре не на показ, не из-за каприза, не для того, чтобы получить какую-то плюшку, а по-настоящему, от сердца, от боли из самой глубины своей души. Юноша присел и обнял её, посадив к себе на колено. Они вместе продолжили смотреть на разгорающийся на улице костёр. Слова были не нужны. Треск пламени заменял все утешения, которые только можно было сказать.
Тем временем, за пределом освещённого островка земли просыпалась зима. Леденящий ветер уносил с собой все краски осеннего мира, превращая их в серые разводы, расплывающиеся в холодной тьме. За спиной выла ночь. Её мрак вползал в трещины и борозды – раскрывшиеся от мороза раны земли, очерствевшей и безжизненной. Этот мрак уходил глубоко, заражая своей безысходность всё вокруг: и заброшенные дома, оставленные хозяевами много лет назад, и одиноко стоящие повозки, будто брошенные в спешке кем-то на полпути с прогнившими от времени желтыми досками, и всю растительность, сухо проявляющуюся на горизонте темными силуэтами. Тьма, казалось, переходя через землю в корни, превращала оголенные деревья в разветвленные трещины, которыми покрыто осеннее небо. Через них-то лютым отчаянием и просачивалась зима. Мир под свист бури превращался в безмолвный город-призрак.
Среди этой мрачной канители в оторванном от реальности месте, разрывая узы между человеком и природой, горел огонь, рядом с которым на руках у юноши спала маленькая девочка. Но ни треск древесины, ни стук детского сердца не могли растопить лёд тех мыслей, которые таились у Пара в голове. С каждым днём их все труднее было держать такими же жестоким и холодными. С каждым днём Мия становилась ему всё ближе и роднее. С каждым днём всё больнее ему было отрезать от себя часть теплоты, предназначенной для этого ребёнка и скармливать наползающей вьюге. У юноши была миссия: воспитать идеального доброго человека, чтобы принести его в жертву. Грубо и расчетливо. Да, эта девочка стала для него куда больше, чем средством. В каком-то смысле она стала его новым миром, в котором он теперь жил. Но нельзя было давать своим эмоциям волю, нельзя сентиментальности позволить оборвать его светлое и счастливое будущее с Юной. А цена? Об этом лучше не думать. Он уже сделал свой выбор, он уже взвесил все «за» и «против». Он определился. А дальше – слепо следовать своей цели и жить с этим, когда всё закончиться. Но как после этого можно жить дальше? Это его крест. Никто не узнает, что будет твориться в его душе и в его голове. Никто не поймёт, если он придёт домой с пустыми руками. Уж лучше на него будут бросать непонимающие взгляды, когда он, опьяненный от горя и ненависти к себе, будет возвращаться по ночам в семью, смотреть в зеркало и видеть в нем пропитое лицо предателя. Это будет только его горе. Юна не простит, если вместо свободы ей принесут список оправданий, почему не получилось. Да и он сам себе не простит. Он в любом случае себя не простит.
Его мысли были холодными, как лёд, но и лёд может обжигать не хуже огня. Нечто очень горячее было скованно стужей равнодушного сердца. Что-то, что не требовало
