объяснял я Макарову непонятно зачем, когда он подсел рядом, – «Я не уверен, но мне кажется, я почти готов в нее влюбиться. Она дала вчера действительно разумный совет, и я боюсь представить, что со мной случится, если я увижу ее сегодня с распущенными волосами». Макаров кивнул: «Три холста с хорошими картинами, говоришь?». Я кивнул. «Неужели, тебя смогла привлечь девчонка. Причем просто тем, что еще не оставила веру в те установки, которым ты сам когда-то был предан в юности?» Я кивнул повторно и посмотрел на лощеную морду Макарова. Глаза его были узкими и монгольскими, кожа напоминала парусину. А голос звучал как репродуктор, причем старый советский репродуктор. «А как там шпалы?» – Макаров вывел меня из размышлений, – «Знаешь, твои истории меня всегда вдохновляют. Ты видел набросок номер восемь? Он сзади». Я обернулся, и моему взору предстало дымчатое пятно, которое, если прищуриться, можно было бы действительно принять за поезд. Вдохновение Макарова меня всегда немного поражало своим умением сделать из сильного образа слабый.
Шпалы как всегда. Я пытался от этого излечиться, стоял в церкви, смотрел на потертые иконы и жалел себя.
Глаза Макарова стали круглыми.
Так ты и к вере придешь! А я лет десять как, брат, на литургии не был.
Сходи, рекомендую. Ощущения необычны и иконы красивые. На Варварке церкви особенно хороши.
Макаров важно кивнул, и я медленно представил, как следующей темой его работ неожиданно станут серебристые купола и серьезные размытые иконы. Я закрыл глаза и понял, что иконам импрессионизм Макарова не подойдет.
Попробуй себя в фовизме, – посоветовал я ему на прощание.
Из вежливости Макаров согласился и отправился в противоположный край маленького зала выяснять мнение о своих картинах у других.
На улице за мной погналась дворняга. Я отвязался от нее в магазине, где купил животному колбасы, которую оно удовлетворенно прожевало, а дальше мы с псом пошли разными дорогами. Меня в ту неделю тянуло на то, чтобы кормить бродячих зверей и людей, кидать мелочь музыкантам в переходах и собирать в кармане коллекцию из раздаваемых флаеров.
Китаянка готовила ужин.
Вы лапшу будете?
Буду, – кивнул я ей, – Как подготовка?
Она тяжело вздохнула. С ней я лишился некоего ощущения, мне давно уже сопутствующего. Это ощущение называлось «могу в любой момент выйти голым из душа и пройтись по комнате», «могу в любой момент лежать пьяным на диване и кидаться кисточками в вазу», «могу в любой момент лечь под поезд». Присутствие Таис мешало этим славным вещам и, неожиданно заглянув внутрь себя, я вдруг понял, что рад этому.
Я давно не готовила, – призналась она, когда мы вместе ели подгоревшую лапшу, – Я думала над вашими вчерашними словами весь день, если честно…
А что я говорил? – растерялся я, но быстро опомнился, – То есть, что именно тебя задело?
Вы сказали, что никто не понимает вашу душу, и поэтому вы лежите под поездом.
