что предстояла мне, и отчет о его собственной компетентности, об общем времени хирургической практики, а также о статистике результатов его лечения.
Как только жена отбыла домой, чтобы там, в покое, подвергнуть все услышанное скрупулезному анализу на предмет изъянов и противоречий, сам хирург, с видом вывернутого наизнанку, примчался ко мне в процедурную. Симпатичный полноватый парень лет тридцати пяти от роду, с хорошо читаемыми признаками чести и совести в лице, принялся жаловаться уже с порога.
Он чуть не плакал, когда рассказывал, какому ужасному мозговому давлению подвергся со стороны моей жены, каким испепеляющим огнем горели ее глаза, как властно и некорректно она выясняла подробности будущего хирургического вмешательства на моей ноге, как у него до сих пор трясутся руки, а назавтра ему нужно много оперировать. И вообще, после общения с моей “высокоинтеллектуальной, но чересчур эмоциональной супругой” (его слова) он раздавлен, опустошен и совершенно выбит из колеи. Ведь в придачу она воздействовала на него каким-то мощным энергетическим полем: его в прямом смысле вминало в спинку стула, а сам стул, кажется, отъезжал к стене кабинета.
Озвученные хирургом ощущения были мне хорошо знакомы и воспринимались обыденным делом, поэтому бурная его реакция на абсолютно естественную манеру общения моей супружеской пассии в критических жизненных ситуациях вызвала у меня поначалу недоумение.
Но неожиданно голос хирурга сорвался на писк, и, обхватив себя руками, хирург стал слезно просить…
Тогда-то до меня дошло, что за долгие годы совместной жизни моя сущность попросту адаптировалась к вулканическому характеру жены, и я настроил внимание.
Суть просьбы хирурга сводилась к одному: чтобы я уговорил уважаемую им мою супругу не навещать его вплоть до дня − кануна операции. А он тем временем планировал собраться с духом, чтобы день этот пережить.
Я пообещал.
***
Кто-то наверняка подумает: “На месте доктора я послал бы твою жену куда подальше, и делу конец”. Но тот, кто так подумает, промахнется – не послал бы он, не смог бы.
Жена моя разговаривает, конечно, громко и, бывает, сразу начинает раздражать слушающего высоким звучанием своего голоса, а также самоуверенностью, которая в этом звучании сквозит. Но, пока слушающий наполняется решимостью, чтобы жену послать, на него успевает излиться столько верных и полезных для него самого умозаключений, что слушать ему становится интересно, а его самолюбие послать уже не позволяет. Слушающему теперь хочется доказать себе и окружающим, что он умен не меньше, и завязывается диалог. К диалогу подталкивает также правильная женина речь, неожиданные, но занимательные в ней обороты. А вдобавок − и именно потому, что речь жены содержит исключительно пристойные слова и выражения − другая сторона приходит к пониманию, что не вправе опускаться в речи собственной ниже уровня предложенного. Когда же до стороны с неизбежностью доходит,
