style="font-size:15px;"> Мэгги очарованно смотрит, не мигнет. Светом солнца залито личико ее. Кажется, вспорхнет она, птицей полетит, запоет, забудется, боль всю победит. И не страшен больше ей темный угол тот, – ветер вольный девочку, птицу вдаль несет!
…Тут вдруг за дверью раздались шаги. Шаги близились. Мэгги оцепенела. Дверь распахнулась, вошла (конечно!) Нэнси.
– Да что же ты делаешь, девочка ты моя!
Мэгги тоже любила Нэнси и тоже привязалась к ней как дочь к матери. Но иногда, в такие вот моменты, ее охватывала непреодолимая ненависть. Любовь, рано узнала она, может стеснять, связывать, душить.
Ее хрупкое тельце обхватили руки. Она вцепилась в подоконник, напряглась, не давалась. Но крепкие руки подхватили и опять понесли ее на кровать, в ее темный угол. А ей, ей так хотелось играть, ей так хотелось солнца! Того, что светило там, в окне… «Я не хочу! Не хочу! Не хочу!» – билась она. За окном ветер трепал деревья; когда ей удалось повернуться, она видела, как солнце выпрыгивало, словно мяч, из-за плеча Нэнси и снова западало за него. Мэгги рвалась, кричала, плакала, билась, а потом вдруг ее тельце сжалось, и она замолчала. На лице Мэгги снова собрались морщинки у прищурившихся острых глаз, прорезались складки на лбу, она стиснула зубы.
В какой-нибудь, может быть, именно вот такой момент, наверное, и заканчивается детство. Мэгги вдруг осознала себя пренесчастным созданием. Горек сиротский хлеб, говорит Петрарка (в пересказе Данте), и долга дорога мимо чужого крыльца, а кому знать лучше горечь сиротства, как не брошенной де факто собственной матерью воспитаннице пансиона, оставленной на милость чужих людей. Конечно, чужие люди не имели злой души или злых намерений, но в ребенке они не всегда видели ребенка; ребенок для них был воспитанником или – в лазарете – пациентом. Они воспитывали, заботились, лечили, ухаживали, но все это они делали как люди, выполняющие свои профессиональные обязанности. В общении с воспитанницами пансиона приоритетными для сотрудников оставались, в сущности, их собственные нравы, привычки. Поначалу, когда их только принимали на работу в пансион миссис Чарлтон, они могли проявлять тепло к детям, стараться видеть в них детей. Но с годами им приходилось защищаться психологически, ведь если слишком привязываться к девочкам, слишком волноваться о них, жить с ними их переживаниями, как мать живет переживаниями своих детей, то никакой нервной системы не хватит! Недаром в норме природа не дает женщине слишком много детей, иначе та сгорала бы до поры не только физически, но и психологически. И вот, участвуя, так сказать, «во всех суетностях» интернатской жизни, персонал всегда как бы ограждал себя непреодолимой стеной, персонал наличествовал как необходимый атрибут пансиона, его комнат, залов, классов, лазарета. Любой служитель пансиона строго следил за соблюдением правил, но не очень-то стремился узнавать кого-то из воспитанниц «в лицо».
В одном пансионе существовали два параллельных мира, которые мало друг с другом
