style="font-size:15px;"> Прошло полчаса. Светские разговоры под вино и коньяк иссякли. Я был взволнован и с нетерпением ждал разрешения взглянуть на картину. Ровно полчаса назад Софья заявила: «Не слишком-то это гостеприимно с моей стороны – не угостив гостя, сразу приступать к делам».
Наконец она встала и, поправив прядь выбившихся чёрных волос из-за уха, степенно вышла из комнаты.
– Сейчас Вы увидите её, – тихо прошептала Есения.
Через несколько минут Соня вернулась в гостиную с картиной в руках. Она развернула небольшой холст. Рама была старинная, золотистая, с лёгким ажурным травным орнаментом, который оплетал многочисленные раковины. Я сразу отметил, что, скорее всего, именно эта картина и украшала стену гостиной раньше, ибо по размеру она вписывалась в выцветший прямоугольник точь-в-точь.
На картине была изображена молоденькая девушка, сидящая у озера. Бездонные, похожие на дикие старинные пруды глаза незнакомки приковывали к себе взгляд. Их цвет – вот что поражало в первую очередь. Зелёная тина и колотый орех, умирающая рыжая трава и листва, осока на закате – цвет этих глаз не поддавался никакому описанию. Этот взгляд правил картиной, правил людьми, которые смотрели на полотно, зачаровывал, опустошал, подчинял, влюблял, заставлял пойти на преступление и искупить самый страшный грех. Я погрузился в эти глаза и более ничего не хотел. Не хотел жить. Не хотел любить. А хотел одного – смотреть в эти глаза бесконечно, обладать их хозяйкой, быть её вечным слугой. В тонком властном изломе густых неправильных бровей, в ассиметричных чертах лица читался накал мыслей, вселенская мудрость, беспредельное желание власти и средоточие гордости. Высокие скулы, длинные светло-русые волосы, ниспадающие ниже пояса, мгновенно обезоруживали своей мягкостью и нежностью, своей женственностью. На вид девушке не было и двадцати лет. Лёгкое белое платье с рукавами-фонариками, ажурный воротничок, скрепленный брошью с красным камнем, отсылали к одеждам девятнадцатого века. Героиня сидела на траве, подогнув под себя ноги и сжимая в левой руке разорванную нить жемчужных бус. Некоторые бусины скатились к чёрной воде, подёрнутой лунной дымкой, однако девушка словно не замечала этого. Она сжимала нить так крепко, что, казалось, сейчас из её ладоней польётся кровь. Чуть выше и правее над ней был изображен густой еловый лес. Кое-где можно было заметить проглядывающие сосенки и осины. Кроны деревьев заливал серебристый лунный свет.
Теперь я понимал, почему ко мне обратился Третьяков. Картина, действительно, была до боли похожа на одно из творений Крамского. Это читалось в манере рисунка, в том, как легко и нежно, тонкими световыми усилениями художник лепил форму, как точно и мастерски передал взгляд… Необыкновенные ресницы, бархатистость кожи, психологическое состояние героини, внутренний накал, её эмоциональная связь с природой, сопереживание художника своей модели – во всём читался Крамской. Да, наконец, тот самый «предательский лунный свет», с которым художник боролся на протяжении всей своей творческой
