потворствовать ему. Сильно невзлюбила за это старая няня Акулина Степановна «новую мадаму» – так она называла приехавшую к Булановым гувернантку. Души не чая в Боре, старушка-няня готова была сделать всё, чего бы он ни потребовал, и сердилась на Madame Mélinnet, и даже не раз пробовала грубо отвечать ей при Боре.
Madame Mélinnet видела, что так нельзя продолжать. Она пошла к его родителям и объяснилась с ними. Конечно, те немедленно согласились с нею в том, что никакого толка не будет, если одна запрещает что-либо мальчику, а другая всё-таки делает для него то, что ему не позволено. Они очень благодарили Madame Mélinnet за то, что она открыла им глаза.
Призвали няню и объяснили ей, в чём дело; ей сказали, что её очень любят, что все хорошо знают, как она сама любит Борю, что на неё никто не сердится и не жалуется, – но только для Бори пришла уже другая пора, ему скоро надо будет учиться и вся власть теперь у Madame Mélinnet: как она приказывает, так и должно быть, и никаких споров с нею не полагается, а тем более грубостей, потому что в доме Булановых никто никогда и никому не грубил.
Всё это было сказано Акулине Степановне самим Павлом Ивановичем Булановым. Он говорил спокойно и серьёзно, голос его был строг и сух, по голосу уже было слышно, что тут каждое слово обдумано и веско и что спорить и возражать на его слова не приходится.
Сказав это всё, Павел Иваныч поднялся с места, подошёл к Акулине Степановне и, положив ей на плечо руку, прибавил, но уже мягким тоном и даже с дрожью в голосе:
– Но помните, няня дорогая: мы вас очень любим. Вы очень хорошо ходили за нашим Борей. И мы это вполне ценим. Вы оставайтесь у нас, никто вас не гонит. Но только не балуйте нам Борю, не портите его. Если будете жить у нас так, как мы требуем, то доживайте у нас свой век: пока мы живы, у вас есть приют, а если помрём – Боря вас приютит…
– Что вы, что вы, барин? – испуганно перебила его Акулина Степановна. – Не грешите, барин. Зачем вам помирать! Рано вам помирать… Это нам, старым, пора на покой…
И, невнятно лепеча ещё что-то, старуха со слезами схватила руку Павла Иваныча, чтобы её поцеловать. Но тот вовремя отнял её.
Вернувшись в свою комнату, Акулина Степановна долго плакала и ворчала:
– Вот… пять лет нянчила… и всё хорошо было… А приехала эта… мадам-то… и нехороша стала… Ну, ладно, ладно!.. Ещё посмотрим, что будет-то… Цыплят-то ведь по осени считают… Посмотрим!.. А с чего кичится? Что у неё нос-то совком, так она и кичится… Знаем!.. Тоже начнёт по-своему, по-хранцузскому: хон, хон! мон, мон! сье, сье!.. мусье да мусье… Вот ещё поглядим, что будет… Как бы ещё самоё со двора не погнали… Тогда послушаем, как запоёшь…
Няня отлично знала, что Павел Иваныч никого не прогонял со двора. Но она была недовольна, что её отстраняли и сбавляли её власть, – так была недовольна и обижена этим, что долго ещё дулась на «мадаму», хотя уж не смела больше грубить ей и даже идти наперекор. Но прошли годы, и Акулина Степановна мало-помалу свыклась и смирилась, – тем более что она дурного слова никогда от Madame Mélinnet не слышала.
