прикончу!
– Какого сучонка? – хмуря лицо от дикой боли, сквозь зубы спросил Свечин.
– Да вот эту обоссавшуюся гитлеровскую мразь, которая стреляла в тебя! – крикнул в ответ Квитка и показал пистолетом в ту сторону, где на тротуаре под охраной автоматчика разведбата стоял в расстегнутой серой шинели рыдающий немчонокартиллерист. Нос его был расквашен, штанины между ног – от паха до широких голенищ сапог – были явно в моче.
Медсестра помогла Свечину приподняться с матраца так, чтобы он из-за борта машины увидел юного немца. Комбат посмотрел на него таким глазами, словно это не ему, Свечину, было в тот момент страшно больно, а этому описавшемуся от страха шкету с гитлеровской челкой.
– Не надо убивать ребенка, – сказал Свечин Квитке и снова лег на пропитанный кровью матрац.
Уже после капитуляции немцев, в госпиталь на окраине Берлина к Свечину приехал Квитка. С виноватым видом вошел в палату, рухнул перед кроватью Свечина на колени, уткнулся головой в плечо желтого, как парафиновая свечка, сослуживца и сказал тихо:
– Прости меня, Вася… Большая вина моя перед тобой… Это мои раздолбаи разведчики вовремя не обнаружили пушку, которая ударила по твоему танку…
– Встань и не мучайся чепухой, брат, – сказал ему Свечин, – это война.
С того дня и до самой своей смерти в 1991 году, Квитка просил прощения у Свечина каждый раз, когда они встречались в Москве.
В Москву, после трех месяцев лечения в госпиталях, Свечин возвратился только в конце июня 1945-го – с наполовину пустым рукавом и Красной Звездой на мундире.
А еще через год военный врач-ортопед установил ему на правой руке трофейный протез. Немецкий розовато-восковый муляж от локтя до кончиков пальцев удивительно точно был похож на «оригинал». Свечин стеснялся своей пластмассовой, с полусогнутыми пальцами, холодной кисти, выглядывающей из рукава, и потому натянул на нее черную лайковую перчатку, купленную на барахолке.
И порой случалось так, что некоторые крепко подвыпившие однополчане-фронтовики во время встреч или прощаний невольно хватали комбата за правую руку, забывая, что ее нет. Под черной перчаткой, с застывшими в одном положении полусогнутыми пальцами, был ее безжизненный заменитель.
В тощенькой, потрепанной школьной тетрадке в линеечку все это тоже было слово в слово скрупулезно описано, – на память детям и внукам. Но почерк у Василия Павловича был совершенно отвратительный, потому как свои «мемуары» писал он левой рукой и кривыми печатными буквами. «Деда, ты пишешь, – как курица лапой», – сказала ему однажды с осторожной улыбкой внучка Дашенька, листая тетрадку жирными от бабушкиного пирожка пальчиками. Отпечатки их так и остались темнеть на голубой обложке. После той, первой, была и вторая, и третья, и десятая тетрадка.
Одну из записей Свечин сделал в конце апреля 2005-го, когда вместе с другими ветеранами своей танковой армии ездил на поезде
