в седле?Что сделать, мой лес, мой кормилец,
души моей храм и алтарь,
чтоб кроны твои распрямились
и радуги встали врата?
Чтоб листьями вспыхнули ветви,
смахнув холодов маету,
и сдули весенние ветры
с лица твоего немоту?
«На стволах еще зимняя ожеледь…»
На стволах еще зимняя ожеледь.
Набухают капелью сучки.
Но деревья проснулись и ожили –
прорезаются почек зрачки.
Гусли-кроны запели под пальцами
ветра южного в вышине.
И колючки, под снегом напарившись,
ель отряхивает, как шинель.
Я пальто надоевшее сбрасываю
на поваленный ствол сгоряча.
Что такое ты, жизнь? – тихо спрашиваю.
И ответ слышу в смехе ручья.
«Как рано птицы просыпаются…»
Как рано птицы просыпаются!
Еще в чащобах темнота,
а над землей уже взвиваются
заливистые тенора!..
Над властью ночи затянувшейся
они поют легко и всласть.
И славят власть зари проснувшейся –
одну-единственную власть!
«Читаю – как книги, читаю…»
«Есть лица…»
Читаю – как книги, читаю,
открыто и между строк,
я встречные лица – листаю
людской ежедневный поток.
Есть лица, лишенные лоска,
но в них – родников чистота.
Есть лица – они, как из воска:
в бесцветных глазах пустота.
Есть лица – повсюду зачем-то
несут, словно груз на плечах,
таинственного значенья
и предназначенья печать.
Но вижу все реже я лица,
чтоб слезы, как сок по коре,
могли по морщинам пролиться
и состраданьем гореть.
Дуэль
Когда поэту отмеряет жизнь
последние шаги, сознанье точит
не страх, а мысль,
что не успел сложить
каких-то самых главных своих строчек.
Когда он поднимает дулом вверх
свой пистолет, дуэль считая вздором,
он верит, что его короткий век
не оборвется на последнем вздохе.
О Лермонтов,
тот роковой барьер,
как речки горной высохшее русло,
остался навсегда между бровей
глубокой складкой у поэтов русских!
Как одноглазый богатырь, Машук
зеленым оком мутного Провала
повел –
и убедился, что ношу
и я в своих глазах тот миг кровавый.
Поверил мне,
что разговор начну
сегодня неспроста о дне вчерашнем –
и сверху одобрительно качнул,
как шлемом,
острым шпилем телебашни.
Поэт,
