«Волги»). Расчет оказался верным: водительская дверь распахнулась, отец вскочил в машину, дернул ручной тормоз, и мой лоб больно врезался в ручку переключения скоростей…
Даже если мы делали с Колей что-то вместе, я была совершенно одна. Однажды, в серый и сухой осенний день, он решил научить меня кататься на велосипеде – и сразу на двухколесном, потому что привинчивать страховочные колесики Коле было лень («Их же потом всё равно снимать придется!»). Вывел меня на школьный стадион рядом с домом, закурил, молча посадил на велосипед и с силой толкнул вперед. По инерции я проехала несколько метров, а потом упала почти плашмя. Было очень больно, и я обернулась, чтобы поймать его взгляд. Коля стоял с совершенно каменным лицом, вокруг которого красиво струился сигаретный дым. Он даже не видел меня, настолько был погружен в собственные мысли. Мне стало так горько, что физическая боль отошла на второй план. Я молча поднялась и, прихрамывая, вернулась к отцу. Он даже не заметил моих свежеободранных коленей. Снова подсадка и толчок. Во второй раз я проехала те же несколько метров, но успела перед падением выставить ногу. Вернулась. Опять толчок, несколько метров по инерции и падение. Так было раз пять, а на шестой я вдруг поехала и даже сделала полный круг, пока не врезалась в гигантскую шину, которую выкатили по стадион местные мальчишки. На этом обучение было закончено, и мы так же молча вернулись домой.
За год до начала школы родители переехали в отдельную двухкомнатную квартиру в новом микрорайоне Беляево. Наш шестнадцатиэтажный дом был огромен – на восемь или десять подъездов. Издали он напоминал поставленную на корешок книгу с аккуратным вырезом-аркой на месте переплетного сгиба. Из этой арки к станции метро, тогда конечной, шла через пустырь длинная и узкая, как змеиный язык, асфальтовая дорожка. Наша квартира располагалась на втором этаже, ее окна выходили на автобусный парк, где всё время хлопали двигатели и пахло дизельным топливом.
Мама работала полный день, а отец заканчивал рано и с двух часов был уже дома. Приходил он обычно навеселе и остаток дня спал в маленькой комнате; а мы с мамой занимали ту, что побольше. Однажды перед тем, как уйти «отдыхать», Коля поручил мне помешивать рисовую кашу в огромной суповой кастрюле. Плита была высокой, а я шестилетней, и в какой-то момент кастрюля скользнула к краю конфорки и перевернулась прямо на меня. Каким-то чудом я успела отскочить, и дымящаяся гора раскаленного риса плюхнулась на пол в сантиметре от моих босых ног. От грохота Коля проснулся и вбежал на кухню. Я приготовилась к расправе. Но, на мое удивление, он быстро и молча собрал кашу, вытер пол и сказал: «Я тебя прощаю, но маме не говори». И хотя я подумала, что Коля самый великодушный отец на свете, из глубины души печально усмехнулась пронзительная догадка.
К счастью, я оставалась с отцом наедине только пару раз в жизни и всего на два-три дня.
