надо тебе по голове постучать?!
– В начале любого дела, Боря, становится слово. Так было, есть и будет. И тебя, еврея-тебя, не любят еще и потому, что ты сам себя же стесняешься.
– Потому что для них… – Я широко взмахнул рукой, очерчивая едва ли не половину Питера, копошившегося где-то там за окном, внизу. – Для них это просто ругательство.
– Ой-ой-ой, обиделся! А то ты сам никогда никого никуда не посылал. Да вот меня только что… Но послушай, дорогой, можешь ты стать перед зеркалом и сказать громко, отчетливо – я еврей?
Скажу честно – язык как-то не повернулся.
– Видишь, – довольно сказал Граф. – А вот попробуй проделать такое упражнение. Становишься перед зеркалом и пробуешь сказать: я – еврей. Сначала шепотом, так, чтобы и сам себя не слышал. Потом чуть громче… еще громче… еще… и наконец сообщи это миру твердо и уверенно. Вот так каждый день полсотни раз. Глядишь, через месяц и в любом обществе не постесняешься… И все, давай закроем эту тему, а то подумать только – на что мы свое время растрачиваем.
– Поучать просто, – проворчал я, уже поддаваясь, но еще не согласившись. – А вот попробовал бы сам.
– В сем христианнейшем… – начал было декламировать Граф, но тут в коридоре зашаркали, зашлепали тапочки, и в дверь просунулась круглая голова нашего сладкопевца.
Он был круглый и пухлый. Большой комок ваты, аккуратно скатанный и чуть перетянутый посередине. На круглой головке плотно сидели очки с распухшими стеклами, а ниже выпячивались щеки, сбегая к плечам. Он говорил фальцетом, очень торопливо, выщелкивая слова, словно отчаянно боялся, что его сей момент оборвут. Раз увидев его, мало кто мог решить, что такое вот создание имеет отношение к струнам и клавишам. И пальцы его топырились из кисти как говяжьи сардельки. Но растяжки ему хватало больше чем на полгрифа.
Ведь он играть толком так и не выучился. Да и петь тоже. Знал десятка три аккордов, мог связать их коротким проигрышем в басах, а дыхания ему хватало только на полкуплета. Ну да он и не выводил мелодию, а всего лишь выговаривал слова. Эдакий речитатив под струнный перебор, какой частенько слышишь на улице. На концертных площадках пели лучше; возможно, что и в соседнем подъезде кто-то выкомаривал поживее. Но Пончо был наш, и мы его любили.
– О чем шумим?
– Да так, – отозвался Граф. – Борю ругаться учу.
– Я слышал… оттуда… Он способный… А что – выпить еще осталось?
– Таким не наливают. Иди, умойся для начала. А там и водичкой зальешь. Тоже хорошо на старые дрожжи.
Пончо качался, уперевшись обеими ладонями в косяк, и мучительно трудно соображал – послушаться ему или обидеться. Последовать совету или же уйти восвояси… И тут забренчал телефон.
Я первый дотянулся до трубки. «Кто? Кто? Кто?» – бился о пластмассовые стенки тревожный женский голос. Граф отобрал у меня аппарат и несколько минут молча слушал. Слов я не разбирал, но клокотала Надежда весьма громко и чрезвычайно убедительно.
– Ну так сами будем, – проронил, наконец, хозяин и отсоединился.
