каждое движение.
Я прошла к столу, опустилась в предложенное кресло. Взяла было салфетку и замерла, лишь сейчас заметив – руки дрожат. То ли от смятения, то ли от жгучего нетерпения. Столько вопросов вертелось на языке! Об Играх, о нашем прошлом, о Корвусе… Но Таларион опередил. Отложил приборы, смахнул невидимую соринку с закатанного рукава. И неожиданно мягко, почти нежно произнес:
– Я понимаю, сестра. Понимаю, как ты измучена неизвестностью. Как сгораешь от жажды ответов. Что ж, я готов их дать. Готов открыть тебе правду о былом… насколько это в моих силах.
Он помолчал, точно собираясь с мыслями. А может, просто тянул время, растравляя моё любопытство.
– Мы и правда родня, Адель. Дети Хаоса, отпрыски могучей династии. Некогда тебе была подвластна Тьма, а я повелеваю миром грёз и иллюзий. Сколько проказ учинили в юные годы – и не счесть! То младших богов на потасовку вызовем, то в мире людей пошалим.
Серебристые глаза Талариона вспыхнули озорными искрами, на губах заиграла лукавая усмешка.
– А помнишь, как ты, бывало, вороном обернешься – и айда царские короны таскать? Переполох на весь дворец! А как-то раз мы на спор полдня морочили смертных, являясь им в образах давно почивших близких. Сколько слез пролито, молений вознесено и жертв принесено в нашу честь – аж тошно вспомнить!
Он хохотнул, явно наслаждаясь воспоминаниями.
Я же слушала, затаив дыхание. В памяти всплывали полузабытые картины прошлого – наши игры, сшибки, безудержное веселье. И рядом неизменно брат – насмешливый, хулиганистый, но до боли родной и любимый. А Таларион меж тем продолжал, и голос его отдавал горечью:
– Но наша дерзость, своенравие – они слишком многим пришлись не по нраву. Найти повод, очернить перед отцом и Пантеоном – как же этого жаждали завистники! Мортис, наша родная сестра, и та удружила. Украла твою силу, столкнула в мир смертных, обрекла на муки. А я, дурак… Испугался. В кусты залег, отсиделся. Не вступился, не помог любимой сестрёнке.
Его голос дрогнул, в глазах промелькнула боль и вина. На миг мне почудилось – вот-вот хлынут слезы запоздалого раскаяния. Но Таларион быстро взял себя в руки. Отставил чашку, промокнул губы салфеткой и уже другим, деловым тоном произнёс:
– А самое главное – отец ведь всё прощал. Ну как всё – нам прощал. Точнее, тебе.
Я вскинула брови в удивлении.
– Нам? Мне?
Таларион фыркнул и картинно закатил глаза:
– Ну конечно тебе, сестрёнка! Ты ж его любимицей была. Что б ты ни вытворяла – парой грозных слов обходилось. Шалость, баловство и только. А вот мне, бывало, и молнией в нежное седалище прилетало, и наказы лет на сто получал – мол, повелевай снами смиренно и не высовывайся.
Он скорчил унылую мину, передразнивая отцовский тон. Но за шутовством явственно сквозили затаенная обида и горечь.
Я горько усмехнулась и покачала головой. Слова Талариона задели за живое, всколыхнули
