да пепел, чёрным снегом устлавший мёртвую землю.
Хорошо, что Джейн спала, иначе она не помнила бы себя от горя. В искажённых жестокостью фантазиях она утопала в кровавом зеркале, тщетно пытаясь дотянуться до родителей, которые смотрели на неё из алой толщи невидящими глазами и кривились в застывшей гримасе боли, отчаяния, страха. Жидкий пурпур просачивался в ноздри, заполнял бездонные дыры, проникая острыми спицами за карие глаза, и душил сердце. Йенифер не просто хотела, а жаждала вскрикнуть, но не могла и губ разлепить, чтобы издать хотя бы стон.
Она канула в беспамятство. Задохнулась в нём, не вспомнив даже о том, как бежала, не смея выпустить из рук отцовское ружьё – дар, переданный ей матерью, хранящий тепло и её изящных рук, и мозолистых дланей отца. Тепло, что обречено было угаснуть с годами, но навсегда осталось в памяти вместе с мгновениями ночи, жестоко перекроившей жизнь, её привычные устои и опостылевшую обыденность, которая теперь казалась золотым самородком, сгинувшим в зловонных водах болота.
Хмурилось печальное небо, пробудившееся ото сна солнце разгоняло последние тучи, и вездесущая скорбь вскоре ушла вместе с багрянцем воспалённого горизонта. Природа позабыла о трагедии одной семьи. Джейн же было суждено до последнего вздоха нести тяжёлое бремя вины. Она не могла исцелиться, и рваные раны, алыми терниями оплётшие её душу, кровоточили до безобразия дико и рьяно, изнутри переполняя щупленькое тельце ненавистью и ответной жестокостью, которая пока что спала, хищником затаившись в предсердиях. Она ждала своего часа. Ждала, чтобы вырваться на свободу, бордовой волной опрокинуться на подлых истязателей и стереть их с лица бренного, опороченного мира, пресытившегося страстями и дурными мыслями смертных существ, что населяли его истощённые земли.
Лишившись чувств, Джейн не осознавала свою ярость, не понимала, как была остра и пронзительна злоба. Она не ведала, какую силу получила, пропустив в своё сердце ненависть и затаив в нём обиду на весь белый свет. Гнев отравил её разум, и теперь ядовитым элексиром настаивался в задушевных погребах, чтобы разлиться, насквозь пропитать страждущее естество в судьбоносный день и тем самым ознаменовать возрождение Йенифер из пепла её боли и разбитых надежд. Она обязана была вспомнить.
Она была отсыревшим патроном, забытым в ружье. И если обычно такие снаряды приходили в негодность, то она должна была иссохнуть, распылиться во времени и зарядном чистейшего пороха поразить вражьи сердца. Чёрствые, алчные сердца, что бились, в отличие от чистейших сердец её родителей.
Размытая грань между сном и явью постепенно начала восстанавливаться, приобретать очертания барьера, высоченной стены, через которую не суждено было перебраться. Джейн ощущала, как омывали её кровавые воды реки, шумевшей потоками горьких слёз, и забывалась в её прохладе. Уже не сопротивляясь, она пила тлетворное марево, хлебала порочную выжимку в надежде задохнуться, дабы прекратить свои муки. Но в её разум настойчиво вторгалась
