сощурила занесённые вечной метелью глаза. Снег в них таял, как топлёный сахар, стекался в белёсые лужи и пульсировал, слезами закатываясь под нижнее веко. Но тут же застывал, схватывался ледяной коркой и кольями неукротимой ненависти вонзался в серебряные зрачки, похожие на остекленевшие зенки рыбы, выброшенной на сушу.
– Мы ж порой более человечные, нежели они. Вот люди воют о человечности, а потом хватаются за пики и бредут кромсать своих же, – Пурга сложила руки в замок, сцепив пальцы до побеление. Руки затряслись вплоть до локтей, стянутые болезненной судорогой, но она проявила непоколебимую уверенность и не умолкла. – У меня так мать погубили.
Она всмотрелась в карие бездны девичьих глаз. В них густой рощей раскинулись заросли каштана, и кроны древ, янтарные от обилия плодов на их ветвях, покачивал морской ветер, принёсший с собой соль внезапного осознания.
– Да, как у тебя, – Пурга тяжко вздохнула. – Она бежала и пряталась от них. Безоружная и беспомощная. Но они настигли её и пристрелили, как бешеную псину, – чем сильнее она углублялась в воспоминания, тем глубже и злее становился её некогда спокойный голос. – О ней и её смерти мне известно лишь по смутным рассказам охотников, нашедших меня. Я ничего не знаю о жизни своей матери, но есть вещь, в которой я железно уверена: женщиной она была хорошей.
Пурга погрязла в темноте завывающей бури, которая заволокла её разум. Она в очередной раз представила, как это произошло. Как свершилось событие, прервавшее старую жизнь и разрушившее новую.
Тогда шёл снег. Белые хлопья хрустальными бабочками опускались на мёрзлую землю. Лес, покрытый зимней шалью, звенел невинной чистотой и искрился. Ели возвышались неподвижными льдами: ветер проносился мимо них, путался в колючих кронах, но ветки, прогнувшиеся под тяжестью снежной насыпи, не колыхались. Метель резвилась, кружась в медленном танце, сметала снежный пух с вершин занесённых холмов, белёсыми следами пробегала в канавах и со свистом проносилась над замёрзшей рекой, бледной рукой стучась в ледяное оконце, расписанное морозным воздухом. Голубое полотно неба залила чернилами ночь, смахнув пузырёк с ними своим рукавом, из которого посыпались звёзды. Огоньками, мерцающими в вышине, они тут же слились в причудливые рисунки и запылали ярче, разыгравшись во всю свою силу. Ночь была красивой и спокойной, она ублажала взоры необоримым великолепием тёмного таинства, и сама Вселенная благоволила ей, не пряча луну за мохнатыми тушами облачного пастбища.
Всё шло своим чередом: редкие тучи задевали одутловатыми боками чёрную линию горизонта, снежинки тускло сияли в серебряном свете небесного ока, поскрипывали во сне деревья. Метелица задорно сеяла белые крупицы, перескакивая с бревна на бревно, с уступа на уступ. И в снежном вихре угадывался женский силуэт, призрачный и утончённый, сотканный из тысяч воздушных хлопьев, подхваченных студёным порывом.
Снег побрякивал пением стеклянных бокалов, разлетался осколками с переливчатым звоном. Заиндевевшие кристаллы,
