Джейн робела и пригибалась, как воробей, врасплох застигнутый ливневой завесой. Она хотела плакать. Зуд в уголках глаз уже нельзя было стерпеть, за нижними веками набухли прозрачные полосы слёз. Кровавые полукружия воспалённых сосудов залегли под бусинами зрачков, заключённых в ореховую кайму.
Нарыв на сердце вскрылся тонким стилетом витиеватых фраз и закровоточил, Джейн потёрла вспотевшей ладонью свою шею, потом коснулась груди и смяла тёплую накидку пальцами, с силой сжав плотную ткань в трясущемся кулачке. Оцепенение, до дна осушившее переполненную чашу переживаний, схлынуло, заместо себя оставив в груди тянущую опустошённость и зыбкое волнение, которое пустотой раскрылось в страждущем нутре, раззявило беззубую пасть и начало засасывать последние крохи бесстрастности, сдерживающей надрывные рыдания всё это время.
– Право, жили мы хорошо… А потом всё загорелось, и мама…
В карих глазах пламенеющей линией горизонта вспыхнул огонь, жаркой волной пригибающий деревья к земле и обращающий их в жалкие горстки пепла, подобные тем, которые смела в плошку Болотина. Свежий воздух попортил запах гари, выбравшийся из воспоминаний наружу. Заплаканные зеркала стали последним пристанищем бледному лику Сесилии, её посеревшим глазам, что когда-то таили в себе молодость цветущей ольхи. Она заклинала бежать, не оборачиваясь, и обнимала, принося себя в жертву бушевавшему пожару во имя жизни любимой дочери. Сесилия была обречена, Джейн понимала это тогда, сознавала и теперь, снизу вверх глядя на величественную женщину, лицо которой до нелепости напоминало блин. Однако в судьбоносные секунды, растянувшиеся в несколько вечностей, её добродушный лик виделся твердокаменным гончарным кругом.
– Она схуднула резко, поседела… Папенька ружьё схватил и убежал куда-то, мы тоже побежали прочь… – Джейн громко всхлипнула и с мольбой взглянула в серо-голубые глаза, что застыли напротив очагами призрачного хлада. – А потом что-то произошло, что-то убило папеньку… Не помню… – опустив уголки губ, она сморщилась и заплакала. Руками тут же поспешила утереть слёзы, но те упорно катились по щекам, соскальзывали в приоткрытый рот и утопали в меховом вороте.
Отдалённый шум живущей деревни мерк на фоне жалобного плача. Все молчали, даже Пурга не ёрничала. Она помрачнела, упрятала радостный блеск посеребрённых зениц в тени немого понимания и позабытой утраты, ночами приходящей в кошмарных снах и навязчивых воспоминаниях.
Стенания рыдающей девочки ничем не отличались от скулежа брошенного волчонка.
Пурга тоже рано осиротела. Сполна она хлебнула сомнительных прелестей жизни без матери и отца, без их заботы и ласки. Обдуваемый промозглым ветром, её лик заострился и чуть вытянулся, а в сверкающей белизне зениц забрезжила бессильная влага.
– Потом и бедную маму мою… Люди сразили, – Джейн надрывалась в плаче, и её узкие плечи дрожали, как водная гладь, потревоженная штормом. – Я о-одна осталась. Л-людям нет веры, – прорычала она, неожиданно для самой
