на мысль о странных ритуалах, возможно, ставших причиной такой необычной формы. Хвост, просунутый в прорезь штанов, которые раздутыми штанинами напоминали шаровары, не был длинным. Он загибался кверху аккуратным рогаликом, как собачий, и слегка облезал в том месте, где ткань постоянно тёрлась о шерсть. Штанины надувались пузырями, когда ветер подхватывал их округлые края, и однотонными колокольчиками колыхались, подстёгнутые прохладным дуновением.
Кузнечная мастерская оплотом зноя и полыхающей силы раскинулась позади коренастой фигуры, звенящей сталью воспетых в металле мышц. И была эта картина некоей добродетелью, оазисом здравомыслия, раскинувшимся в пустыне фанатичного безумства.
Однажды Джейн видела, как какой-то широкий мужчина с чёрной бородой отбивал меч. Или копьё, она уж точно не могла припомнить. И теперь, обнаружив осколок прошлой жизни здесь, в хищной долине, она ощутила странный душевный трепет, вклинившийся в грудину. Осознание, что о прожитых мгновениях надлежало позабыть, ибо не суждено им было повториться как прежде, в семейном кругу, сокрушало волю.
Стих стук молота о наковальню. Но благоговейная и желанная тишина не торопилась вступить в свои законные владения. С осиянного солнцем престола её свергли бодрые песнопения женщин, рассевшихся вокруг догоревшего костра: в центре округлой площадки, ограниченной брёвнами, торчали колышки, которые обуглились, разложились на пепел и угли. Томное многоголосие наполняло жжёный воздух жизнью; сонмом из покрикиваний, завываний и натужного оханья разбивалось о камни и пыль затёртых башмаками дорог.
Во главе дев, затянувших тоскливую песнь, сидела женщина с оплечьем из белого меха, прекраснее которого Джейн ничего доныне не видела. Обернувшись вокруг манкой, словно фарфоровой шеи, оно блестело янтарём, затерявшимся среди снежных ворсинок. И она, та, на чьих плечах лежал искристый пух, покачивалась, задавая общий ритм, и глядела из-под прикрытых век на кострище пред собой синими глазами. Её зеницы запали в череп заледеневшими озёрами, и в их глубинах переливалась бирюза.
Слов из протяжного гула было не разобрать, песнопение, наверное, и вовсе не состояло из слов, а сплошь сплеталось из звуков, которые имели для каждой девы, надрывисто поющей в хоре, особое значение. По левую руку от женщины, с достоинством носящей роскошное оплечье, сидели две девушки, и выглядели они как отражения друг друга. Двигались синхронно, но с запозданием, словно капли воды, след в след бегущие по стеклу. Были они юными, однако их румяные лица покрывали шрамы обрядов и битв: по щекам, лбу и подбородку у обеих тянулись старыми ранами кривые узоры, изящно подведённые снизу пеплом или сажей. Девушки тоже пели, хлопая в ладоши. Рукава их одеяний ширились к кистям. После разнузданные обшлаги сползли вниз, обнажив запястья, покрытые непонятными символами. Палочки и круги не были вырезаны на коже, они, казалось, врезались в плоть чёрной краской, впитались в неё и прижились со временем.
По
