выдохнула, отстранила Джейн от себя, вновь грубовато схватившись за её руку, и продолжила идти, особо не вникая в трёп шаманки и беспочвенные возмущения Пурги. Они любили поспорить.
Смоль же была далека от мирского шума. Лесная тишь была ей ближе пустых речей. Устремив взгляд вперёд, она отрешилась, пропала в глуши своих размышлений. И Джейн не смела её тревожить, ибо сама была увлечена своими мыслями, не горя желанием общаться с кем-либо. Да, она задавала вопросы из необоримого любопытства и жаждала получить на них ответы, но при этом уповала на то, чтобы короткая беседа не вылилась в допрос.
– Подумай своей черепушкой. Крохе сейчас не до наших россказней, – Зарница коснулась узловатыми пальцами плеча раздосадованной Пурги, затем ласково, по-матерински потрепала её по белым волосам. – Если придёт время и будет она в ясном сознании, ты поведаешь ей то, на что имеешь право.
Заговорщически сощуренные глаза ведуньи к зрачкам вспыхнули алым.
– Но до тех пор будь добра молчать. Голову ломит от твоих трелей, – Зарница поморщилась и махнула на охотницу рукой, продолжив плестись впереди и переваливаться с ноги на ногу, как гусыня, идущая во главе серых птенцов.
Оторвав потерянный взор от лицезрения серых, замутнённых витающей в воздухе пылью далей, Джейн присмотрелась к остальным жителям деревни, смиренно влачащим своё бренное существование в кольце трухлявых домов и покосившихся заборов.
До ушей донеслись рассерженные возгласы на диковинном языке, состоящем не из слов, а из рычащих звуков, зубного скрежета и завываний. Прогнивший порог невзрачной избы переступил босоногий мальчик, прижимающий к груди мяч из свиного мочевого пузыря, надутого и завязанного бечёвкой. На руках местного сорванца кривыми лезвиями сверкали когти, будто бы специально заточенные ножом. Его худые кисти были не по годам крепкими, под смуглой кожей тянулись, сплетаясь друг с другом, вздувшиеся вены. До самых плеч руки его были жилистыми и сухощавыми, будто бы старческими, несмотря на молодость, цветущую в тощем теле. Мальчик о чём-то горячо спорил со своей сестрой. Джейн показалось, что они не поделили уродливый мяч, который марал от рождения тронутые загаром ладони какой-то маслянистой жидкостью.
Дети – что мальчик, что девочка – были одеты в длинные платья из жёсткой льняной ткани. Воротники домашних одеяний были отделаны мехом, щекочущим подбородок, лоснящиеся подолы были изодраны и покрыты грязью. Носиться по двору и играть с мячом в таких одеждах было затруднительно, однако, присмотревшись, Джейн увидела на тёмных тканях не только засохшую слякоть, но и бурые пятна крови, глубоко впитавшиеся в полотно. Обозлённый юноша сверкал зелёными, пылающими скверной глазами. Он бросил мяч в дом, услышав хриплый возглас матери – видимо, она не позволяла отроку и отроковице резвиться в платьях. Наверное, то были вовсе не прогулочные платья, а ночные сорочки, предназначенные для сна.
К горлу подступил ком. Страшно было представить,
