она подняла книгу на уровень лица, закрываясь от меня и всем вокруг показывая, что видеть она меня не желает.
Это был «Любовник леди Чаттерли», по-английски. Немножко не угадал; я думал, она читает набоковскую «Лолиту».
Надув щёки, я снова пошёл в море. Старших детей не нужно было так часто пересчитывать, да и был я на пляже не в качестве вожатого.
На душе у меня было паршиво: во-первых, всегда отвратительно видеть унижение человека, особенно девушки. Вторая причина дурного моего настоения немало меня удивила: я понял, что теперь Свету из лагеря попрут, а этого мне очень, как оказалось, не хотелось.
Как только мы приехали, тут же был созван срочный педсовет: присутствовать должны были по одному вожатому от отряда, – совсем оставлять детей без присмотра было чревато, – и весь персонал. Конечно же, пришли в первую голову те, кто пострадал от наглости пионерки из второго отряда: тому она сшила брюки выше колен суровыми нитками, той приколотила сандалии к полу барака трёхдюймовыми гвоздями, этой не поленилась натаскать в сумку булыжников. Вожатые держали списки детей, потерпевших от рукоприкладства малолетней забияки. Музрук показывал всем горн, залитый клеем ПВА до такой степени, что, как он уверял, починить его уже не было никакой надежды. (Только тут я осознал, что уже несколько дней утренняя побудка в лагере осуществляется без горна; теперь детей пробуждали, включая по радио разные бодрые физкультурные песни советских времён. Только сейчас я понял счастливейшее выражение на лице штатного лагерного горниста, белобрысого Лёши Маевского из первого отряда, с которым он ходил последние дни: отныне он мог каждое утро спать на четверть часа дольше и вставать по подъёму, вместе со всеми).
– А почему вы думаете, – спросил я музрука, кивая на осквернённый горн, – что это дело рук Шумейко?
– А кого же ещё? – изумился он, глядя на меня с сожалением.
Почти во всех остальных случаях доказательства Светиных преступлений были аналогичны музруковским, но никого это не волновало: коза отпущения была назначена единогласно. Все в один голос требовали положить конец этому произволу, этому разгулу хулиганства, вседозволенности и бандитизма, имя которому было: Света Шумейко. Даже без учёта новых беззаконий почти у каждого была своя жалоба на эту отвратительную личность, почти каждому она успела насолить. Молчали только физрук и я. Впрочем, и Надя, сидевшая с опухшим от слёз лицом и красными, как у белой лабораторной мыши, глазами, тоже не участвовала в общем слаженном хоре. Повариха Любовь Семёновна вдруг обратилась ко мне:
– А вы чего молчите, Сергей Иванович?
Я удивился.
– А что я должен делать?
– Вы должны сказать, отчего у вас рука перевязана и вон гуля такая на темени.
– Мыл пол в санчасти, поскользнулся… Упал, – вот Михаил Фёдорович знает, он видел, – я кивнул на физрука.
