на Розу будут похожи, – Эмиль даже остановился, – надеюсь, что не на меня, с моим носом и очками. У Маргариты отличное зрение, а она три года под землей просидела. Все-таки витамины помогают. Статью, что ли, потом написать… – он толкнул дверь приемного покоя. Полковник Горовиц и Драматург курили, рассматривая армейскую карту, крупного масштаба.
– Здесь больница, – скрипуче сообщил главный врач, – здесь не курят… – Меир помялся:
– Эмиль, когда мы с ним сможем встретиться? Он вообще… – полковник помолчал, – выживет… – Гольдберг вскинул бровь:
– У него воспаление легких и дизентерия. Ничего страшного, дня через три он очнется… – Монах вынул карту из рук Драматурга, – и все вам расскажет. Пойдемте, – он кивнул на дверь, – я еще жену не видел, после свадьбы… – взяв с крючка шинель, Гольдберг спустился с крыльца. Меир тихо сказал Теодору:
– Джон мог видеть Питера, за линией фронта… – Федор только кивнул:
– И мою дочь, – подумал он, – Джон может знать, что с Мартой случилось… – полуоткрытая дверь заскрипела, по ногам пробежал холодный ветер. Федор поежился:
– Может быть, Марта жива, просто в лагере. Надо дождаться, пока Джон в себя придет… – на небе высыпали яркие, зимние звезды. В стороне Германии, поднималась ясная луна. Федор взглянул на белое сияние снега, на языки пламени, над факелами:
– Правильно Анна мне сказала, нельзя преждевременно людей хоронить. Мы найдем и Марту, и ребенка, обязательно… – с востока задул резкий вихрь, в лицо ударила метель. Запахнув шинель, Федор поспешил к мэрии.
Во дворе маленькой сторожки сне давно замел следы трофейных, немецких сапог, и деревенских, на низком каблуке, ботинок. Позднее утро, почти день, выдался ясным. Птицы перепархивали в ветвях сосен, снежинки сыпались на почти незаметную тропинку. Сторожку в прошлом веке возвел покойный отец умершего фермера, месье Верне. Старик посмеивался:
– Здесь полчаса до большого дома. Папаша в сторожке пьяным ночевал, когда из Мон-Сен-Мартена приходил. Матушка моя была с тяжелой рукой, баловства не любила… – трубу чугунной печурки вывели в плотно забитое ставнями окно. Легкий дымок вился над крышей, уходя в солнечное, синее небо. Дверь приоткрылась, Роза пошатнулась, держась за косяк:
– Голова кружится… – она поймала себя на улыбке, – я сейчас, кажется, даже шага сделать не смогу. Но надо дойти до фермы, мы за два дня все съели, что с обеда принесли… – в сторожке было жарко натоплено, на набитом сеном матраце лежало трофейное, толстое немецкое одеяло: – Я здесь ночевал, в партизанах… – Роза, блаженно улыбаясь, слышала его шепот, – ночевал, и думал о тебе… – не выдержав, она вернулась к топчану. Гольдберг спал, уткнув голову в подушку, с чистой, холщовой наволочкой. Роза, едва дыша, осторожно, коснулась губами седоватого виска. В печурке весело горели сосновые ветки. На бревенчатой стене, на вбитых крюках, висели старые сковороды,
