его мир воспринимается скрученным злобою и под воздействием этого разламывается, рушится само время, так что для того, чтобы разобраться в происходящем, ему стоит даже попробовать поспать во сне и там, в другом измерении, видеть некие особые, всё проясняющие сны, где, как вроде бы можно предполагать, отыскался бы нужный выход из тисков мертвящего, сбивающего с толку вопроса – как быть?
Слишком несообразными гамлетовским преступлениям должны звучать эти ноты его литературной благородности. «Разлажен жизни ход» – роняет принц после первой встречи с призраком, духом своего умершего отца, утверждавшим, что его, настоящего короля Дании, умертвили, придумав другую причину смерти, что было догадкой и Гамлета-младшего. От него же, от того духа, он услышал возмущение тем, как непозволительно скоро его место в брачной постели с королевой Гертрудой занял Клавдий, брат короля по крови, что опять же возмущало и Гамлета, бывшего этому прямым свидетелем.
Он, младший, наследник права на королевскую корону, совершенно легко берёт эти два обстоятельства в обоснование своих дальнейших выкрутас и оскорблений окружающих его людей.
Не правда ли, есть нечто странное в том, что, несмотря на уместные здесь наши сомнения, взывающие к осторожности или даже к недоверию, если и не полному, то хотя бы – частичному, – несмотря на такой, совершенно ещё подспудный порыв к недоверию, он, Гамлет, чем-то уже на этом месте начинает брать нас в союзники или, по крайней мере, не отталкивает нас от себя, и мы ждём, что, вполне вероятно, вскоре с ним даже как бы подружимся?
Устремившееся на сцену внимание обостряется; публика замирает и напряжённо ждёт, пока ещё полагая, что не обманулась. В самом ли деле? Не будет ли обескуражен и устыжён зритель вот такой готовностью принять за чистую монету всё поступившее к нему в начальных актах? Ведь уже здесь обнаруживаются симптомы к тому, чтобы не отстраняться от подозрений.
В одном ряду с мотивами, под влиянием которых могла круто измениться модель поведения Гамлета сразу после его рандеву с призраком, находятся жалобы последнего на то, что, будучи умерщвлён неожиданно, он остался не причащён и миром не помазан и в таком облике в спешке послан на Страшный суд, и вот теперь на какое-то, видимо, долгое время, его бесплотный дух осуждён бесцельно скитаться ночами где только ни придётся, в тяжеленных воинских доспехах, какие он надевал на себя, участвуя в боях и походах при жизни, днём же – гореть в геенне.
Будто бы и нам невозможно отказать этакому бедолаге в сочувствии и благорасположении; кажется, обязывают к тому и никем не оспоренные (пусть этому была бы какая угодно причина) слова принца: «он человек был, вот что несомненно», сказанные им для более верной, по его мнению, оценки достоинств бывшего короля, чем её дал его друг Горацио, – ещё до встречи с духом.
Набирается, таким образом, целый арсенал доводов чего-то «такого», что побуждало бы принца до крайности нестандартно выразить себя в мыслях и в действиях, – ради того, чтобы, как он говорит, всё пошло на
