также выражается, не упрятывая сути: Какая-то в державе датской гниль.
Что бы к этому надо прибавить ещё?
Молодой Фортинбрас, заявив претензии на отобранную у своего отца территорию, вполне вероятно, имел какие-то очень серьёзные основания сомневаться в честности Гамлета-старшего на поединке. Ладно – тут только предположение. Но его, наследника, получившего свои тронные права в Норвегии, воплощавшего тогдашние хищные и беспощадные устремления своей феодальной фаланги, определённо не могло не побуждать к возврату земель самое, казалось бы, неприметное, но весьма значительное по своей привлекательности – новое осмысление широко известной в тогдашнем мире убогости, а значит и слабости правления в Дании, а ещё и – дурной славы о её королях и их подданных.
Воспользоваться обстоятельствами, чтобы вернуть когда-то утраченные его отцом права на злополучные земли, то есть – извлечь выгоду для себя, – разве с его стороны это было противоестественным?
На фоне сумрачной и невзрачной обыденности в жизни датского королевства —какую цену могла иметь вымерка светлых устремлений к высшей справедливости, право на которую часто отдают Гамлету? Он, только что воспринявший наставления мёртвого, ещё не отойдя от места встречи с ним, совершенно неожиданно взывает к небесам и разжигает в себе огнище какого-то взрывного, дьявольского, бунтарского, потрясающего безрассудства. Состояние эйфории в этот момент поднято в нём настолько высоко и так впечатляюще, что оно просто не может не поражать и не пленять читателей и зрителей. И они, – что совершенно естественно и очевидно, – легко и почти охотно поддаются ему.
Уже с этого времени они верят и доверяют ему, хотя показывает он себя совершенно не тем, каким был на самом деле. Я, вещает он, с памятной доски сотру все знаки чувствительности, все слова из книг, все образы, всех былей отпечатки…
Для какой надобности?
Пока здесь – тайна, причём какая-то половинчатая, смутная, «плавающая», запрятанная в обыкновенной ремарке, что он, горемыка, – «ближайший к трону»; будто этого нельзя не уразуметь через слово «принц»; – между тем автор так изящно смахивает эту вещицу с игровой поверхности, что читатели-зрители вроде как и подумать об её наличии или неналичии не успевают и даже не удосуживаются.
Пафос игрока ошеломляет их, и, когда он говорит, что впредь лишь веленьем появившегося ненадолго духа он намерен исписывать весь том, всю книгу его собственного мозга, – они уже не только безраздельно верят и доверяют ему, но и одаривают его благосклонностью и неизменяемым сочувствием.
Знаки этого доверия «сработаны» прочными настолько, что они не убывают и не разваливаются даже прямой указкой на настоящее в натуре принца. Ведь его – настоящего – не могло же не быть! Уже позднее, когда «оформление» тайны стало постаревшим фактом и об ней никому не хотелось даже думать, Розенкранц говорит Гамлету, что тюрьмой для
