и на дождь смотрел во все глаза, а Тёмка подумал, что он, кроме своих звезд, не слишком-то много видел. Заговорить? О пустяках – стыдно, о важном – страшно. Потому он тихонько сидел над своей физикой и Юма не трогал. Но и мысли, и глаза тянулись за ним. Сдержанные повадки Юма стали понятны, да вообще весь он, от сандаликов до черной драконьей полоски, ото лба уходящей в косу, стал понятным. Даже почему Юм все время убегал и прятался от него – да просто потому, что сам привязался. Боялся дружить, потому что дружба его радовала. И понятны сиротство, и вся эта безрадостность и виноватость, будто он не имеет права ни радоваться, ни попросту жить. Но виноват ли он на самом деле? Разве можно винить ребенка в том, что он родился?
Тёмка только по книжкам знал, что дети бывают сиротами. Да Юрка еще, но у того вообще странная судьба и совсем темная история с родителями. Но веселый умник Юрка, первые годы проведший в приюте на Ириане, вообще от своего сиротства не страдал. Все, кто его видел, мгновенно умилялись и норовили баловать, даже Филин – и тот приподнимал мохнатую бровь и взгляд его теплел. Юрка был необыкновенным. Каким-то сияющим. Тёмка вздохнул от боли. Но это все-таки была уже совсем другая боль, чистая, не страшная. Совсем не та удушливая беспросветность, что до Юма… То утро… Как тогда в «пчелке» Юмка вдруг крепко обхватил его. И какие глаза у него были на берегу… Он ведь спас его от чего-то такого, чего Тёмка не понимал, назвать не мог, но что чувствовал с ужасом животным. А Юм понимал. Он много знает такого, что лежит в основе всех вещей. И такого, о чем и думать-то страшно. Что-то тайное, запретное для обыкновенных людей. Он – и в самом деле – звездное чудовище. Он – дитя космоса, и этот облик его детский скрывает суть, в которой совсем не много обыкновенно человеческого. Он – как сила природы, как сгустившаяся воля самого космоса.
Тёмка заметил уже, что взрослые при взгляде на Юма, особенно тагеты, словно бы слегка холодеют и напряженно выпрямляются. И взгляд Юма им трудно снести – и он знает об этом и глаза старается поднимать пореже. Только что такого пугающего в его взгляде? Очень ясный, прозрачный. Всегда словно бы немножечко удивленный – и зоркий. Слишком зоркий, что ли? Да он вообще всех насквозь видит – только что-то особенно ни в кого не вглядывается. А может, ему мига хватает, чтоб всего человека до дна постичь? Потому, может, и не смотрит – насмотрелся уже? Тёмка вздохнул. Он не знал, что будет делать, если Юм перестанет смотреть ему в глаза своими этими синими очами. Временами такими ледяными, временами тоскливыми, всезнающими – но иногда вдруг совсем ребячьими. Странный он какой. И беспомощность в нем, и всемогущество, и знает про всякое страшное – а ерунды не знает. Как это? Сам – Дракон, Астропайос, и при этом снаружи – беспомощный детеныш. Чахлый, несчастный. Мелкая гадость какая-то. Пока глазищами не сверканет.
Ему сиротство – беда. Почему он тут, а не со Сташем? Он-то справится со всем на свете, он – все может, он – даже не обидится, но – как же он потом, вот со всем этим, что
