корректна, вежлива и к вам неизменно доброжелательна, вместо привычного «Доброе утро, сэр!» вдруг вам говорит: «Какой же вы, право, хрыч и дурак; – я просила дать мне сегодня отгул, потому что у меня сильно разболелась мама, хотя этого вам тогда и не сказала; а вы не соизволили поинтересоваться. – Вы после этого сущее бревно, а не руководитель, не человек!..»
Когда бы такое хотя бы раз позволила секретарь только ваша, можно бы заподозрить, что у неё не всё в порядке с этикой или что она действительно в силу каких-то особенных причин очень уж болезненно восприняла ваш отказ. Но такому скорее всего вообще никогда не случиться, тем более в одно утро сразу в десяти, в ста, в тысяче, во многих тысячах приёмных. Не будет этого множества и завтра, и в последующие дни. И утверждать обратное не возьмётся никто.
Здесь проявляется такая любовь к цензуре, которая взлелеяна из элементарной любви к себе: «я ни за что не скажу вслух и в глаза моему руководителю того, что о нём думаю; иначе я потеряю работу или в оплате работы…» – Ваша референт забыла о столь «негасимой» любви103, допустив непростительную оплошность. И ваше доверие к ней вряд ли останется прежним.
«Простая» или «индивидуальная» любовь к цензуре, как нетрудно заметить, возникает под влиянием страха – чувства естественного и не подвластного никакому запрету; но есть тут и ещё более важный момент.
Мы не поддаёмся искушению открыто (гласно) или в носителях – в записях выражать всё то, что постоянно возникает в мыслях по любым конкретным поводам, не говоря уже о состояниях некоего нашего духовного «забытья», созерцательности, раздумий и т. д. Этим нам удаётся оберечь и окружающих и себя от излишков: если бы только они нахоходили место в жизни, то люди бы наверное захлебывались в нескончаемых препирательствах между собою, – ведь правда, как можно судить по реакции шефа приёмной на поведение его референта да, чего скрывать, и по реакции на этот случай всех нас, не обязательно всегда должна восприниматься однозначно.104
Здесь также ощутимо присутствие боязни – и опять исключительно из любви к себе, или, чтобы уж было точнее, скажем так: – перед роковыми, грозными и опасными последствиями конфликтов. – Но устрашающее больше не проявляется здесь впрямую; – оно растворено во всеобщей вынужденной и вместе с тем как бы не имеющей причин и объяснений целесообразности:
Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами,
Иначе срам безвинно наживёшь…105
Перед нами в нерушимости своего «природного» величия, блеска и простоты предстаёт цензура как естественное право.
И невозможно при этом ни на минуту усомниться в её теснейшей, нерасторжимой связи со свободой слова. Где, несмотря на вызревание множества мыслей, к реализации «в миру» из них каждый раз предназначаема всего одна и то – не всегда. Выбор идёт не только
**…нелепо, – говорит Спиноза, – …заботиться о других более, чем о себе… +
+ Бенедикт Спиноза. «Политический трактат», глава VI, 3. В переводе С. Роговина и Б. Чредина. По изданию: Б е н е -д и к т С п и н о з а. «Трактаты». Москва, «Мысль», 1998 г.; стр. 291.
Например, можно вспомнить, как своей рафинированной правдой («Я честный человек, моё дело вступиться и открыть глаза слепым») молодой провинциальный доктор из драмы «Иванов»+ настроил против себя всех, кто его знал (они его ненавидели и считали вреднейшим, пустым, никчемным), а главный герой этого произведения не в последнюю очередь под её воздействием решился на самоубийство.
+ См. по изданию: А. П. Ч е х о в. Собрание сочинений в двенадцати томах. Москва, издательство «Правда», 1985 г.; т. 10, стр. 65.
Данте Алигьери. «Божественная комедия»: «Ад», песнь шестнадцатая, 124-126. В переводе М. Лозинского. По изданию: «Библиотека всемирной литературы», т 28: Д а н т е А л и г ь е р и. Издательство «Художественная литература», Москва, 1967 г.; стр. 144.
