style="font-size:15px;"> Ipse dixit – элегическим дистихом; вырезанным лепестками сакуры, на ржавых полотнах истории; неизданными поэмами Брута… И его кукурузные слезы, звенящие в голосе, заставляли звучать его выше… Выше, на целую октаву.
Он стоял передо мной в монументальной позе Иди Амина, застыв – обезображенным соляным столпом Гоморры, точь-в-точь как на карикатурах Валтмана; с карикатурным яблочным мартини в выбеленных вторичным сифилисом крепко сжатых пальцах прозрачной руки, декларируя мне забытые строки из «Илиады»; и как бы между делом, предлагая мне обнаженную, гомосексуально девственную непристойность сценария своего – продолжения… Разрезая меня инопланетной похотью небесно-синего цвета глаз, разрешая переступить за черту. Переступить эклектичный порог однополого саморазрушения… Минутой ранее, скоропостижно верно (и точечно) – убивая меня приговором, в виде не распакованных болью, цветами для Элджернона, и моим временем, предсмертным диагнозом светодиодных индейцев Перу, и умалишенного хрипа… Стенографическим отчетом о процессах Золя, засекреченным «Делом Дрейфуса»; будто бы – Плетью Возмездия, и былой праздности, рассекая мою христианскую кожу; выворачивая все мои внутренности на холод и зной неравномерного бытия – моей кукурузной тайной, вшитой безликим желанием L’appel du vide в разорванную плоть нового дня…
Он одиноко блуждал своими губами, цвета уругвайского агата, в сиреневом сгустке электрических проводов и реинкарнаций, на дне неофитовых лучей реки Евфрат – стыдливо ползущей по листьям финиковых пальм… Эпилептически горько, лаская кровью своих рук, возбужденную плоть своей суррогатной матери, которая, в бестактных порывах своего самоанализа, жадно упивалась отдавшейся ей свободой, и вкусом лимонной водки, употребляемой ею прямо из наркозависимой пасти открытого горла электровакуумной бутылки; почерневшим серебром Помпеи, в избытках моей чаши грехопадения, сексуальными предпочтениями – в виде не частых уединений в комнату для курения опиума (оббитую пакистанскими коврами, кроваво-красных оттенков, с геометрическими узорами на шерстяном теле, где, пол был усеян позолотой оранжевых опилок, и бабочки морфо, кружили в экстатическом танце братства маулавийа, в безликом пространстве, под тайную исповедь звуков бибопа), с пахнущими сандаловым маслом и вьетнамской корицей – парижскими транссексуалами, и своим некрещеным сыном, воспитанным семьей Мэнсона; они ненавидели меня, меняя строение собственного тела – древнеиндийской медитацией, и чтением ста аятов Корана, на языке токипона; сливаясь в похоти своих сексуальных извращений прямо на глазах случайных прохожих… На глазах, марширующих на границе «Трёх государств» мультипликационных школьников, иранского происхождения, граждан Соединенного Королевства («Боже! Милостивую Королеву храни, продли её величавые дни!») в фиолетового цвета пиджаках от Александра Маккуина, небрежно накинутых на сутулые, загорелые
