даже самоубийца пишет посмертную записку, веря в спасение.
– Верующий человек не боится смерти, – высказался язвительно Вечерский.
– Хорошенькое дело, – подхватил Седов. – Только так рассуждают сильные и здоровые беспринципные люди. В болезни человек становится такой тряпкой, только дай наркотик, чтобы притупить боль. Даже горький человек не рад своей белой горячке. Спешит скорей опохмелиться, чтобы предотвратить галлюцинации.
– Как помочь? Как спасти? Можно, конечно, и доктора обмануть и успокоить, подавляя страх приближающейся смерти, только мы этим его не спасем, значит, ничего правильного не делаем, а только наркотизируем и бальзамируем его тело на научной основе, – полемизировал Вечерский с Седовым.
– Если нужно было сдать кровь, чтобы спасти его, то я первый бы сделал это, так поступил бы каждый из нас, и ничего тут героического нет, это наш долг перед больным коллегой, – заметил Седов.
– Согласен с тобой, что мы ничего не можем сделать, – произнес вяло Вечерский. – За той чертой жизни ни ада, ни рая, одна земля сырая. Я совсем недавно думал, что прожить шестьдесят лет – это все-таки немало. А вот все не так. И самое обидное, что бессильны сейчас ему помочь. Вот где корень нашей слабости и вся бессмыслица в наших словах. Продли ему жизнь – на год. Только пройдет год, может десять лет, а ключ к этой болезни не будет найден. На что человеку уповать в этой жизни, на кого надеяться? – Вечерский посмотрел в окно на больничный сад и закончил свою мысль неопределенно.
Словин лежал на больничной койке, около которой стояла стойка с капельницей. Теперь к нему чаще заходил лечащий врач, который формально осматривал его, ощупывал, прослушивал. Лицо у лечащего врача было с бодрящей улыбкой, мол, все пустяки, коллега, все придет в норму. Словин поймал себя на мысли, что он не может описать свои жалобы, вот проанализировать и перевести на врачебный язык – это он может, а вот пожаловаться на свои истинные боли он боится, потому что тогда у него однозначно – раковая болезнь. Это смертный приговор!
Выявить симптом, который в сумме других признаков превращается в синдром, а потом в окончательный диагноз, это он может. Вот это и есть трагедия врача – до конца мыслить как доктор, как научный исследователь опытной лаборатории.
Его пронзила боль, и он ещё раз осознал, что все-таки это глубинный процесс, и по длительности, и по продолжительности, это больше, чем язва желудка, и по плотности при пальпации живота это может быть опухоль.
Лечащий врач интуитивно прочувствовал его состояние, стал его успокаивать, как успокаивал сам врач Словин безнадежных больных.
Его, Словина, и коллеги, и больные считали авторитетом в вопросах деонтологии, и за всю жизнь его врачебной практики у него не было проколов в вопросах этики. Он всегда умел прочувствовать больного и сказать то, что хочет тот услышать, а именно надежду на выздоровление. И он эту веру в человека вселял или усиливал. И Прокопий Александрович осознал, что и он хочет обрести эту веру и жить, пусть даже призрачной надеждой.
Лечащий
