в тупик. И я опять начал выкручиваться.
– Так может, на этом и остановимся?!
Корчить умнякá не моя стихия. Но преодолеть соблазн в присутствии поклонницы бывает трудно.
– А что вы прочли из этих? – кивнул в сторону верхних полок, оккупированных классиками. Улыбка мэтра со стажем перед первокурсниками. Ернически уточнил: – Из нечитаемых.
Внимательный взгляд прошелся по всей длине стеллажей. Она повернулась ко мне и спокойно ответила: – Все.
– Все, – ответил молодой доктор наук коллективу перезрелых доцентов. Эхо таких признаний затихает не сразу.
Ее мама раньше работала в этом театре. К тому времени, как Литера осознала, что она дочь известной актрисы, отец уже оставил семью. Единственное родительское воспитание, которое выпало Литере, от которого пришел бы в ужас Руссо – сидеть за кулисами или в одной из лож зрительного зала и читать. Сначала то, что было интересно, а потом все подряд. Романы, эссе, повести, пьесы, очерки, эпопеи, рассказы, гейзеры жанрового пустокустья. Довольно скоро сюжетная сторона того, что она читала, перестала ее интересовать. В воображении возникали не картины событий, а образ человека, создающего взамен реальности лучшие, но чаще всего просто иные миры, в которые он сам при возникновении выбора вряд ли согласился бы переселиться. Особенно Литеру захватывали авторские собрания сочинений. Она читала их как единую книгу. Как биографию, как исповедь. Как вердикт, воззвание, молитву, как прошение о помиловании, проросшие среди заборов строк и страниц, которые городит вокруг себя раненая или просто больная душа, получившая от жизни одну из ее многочисленных смертельных инъекций. Литера читала недомогание в каждой фразе, симптом в каждом абзаце, боль в каждой главе. К середине книги она уверенно ставила диагноз, в финале изобретала собственный метод лечения. Неизменно сослагательный. Правильный – нет, ее не волновало, как уже десятки или сотни лет не могло беспокоить большинство тех, чьи истории болезней она листала.
С автором во плоти, вышедшим из-за своих страниц на ее личную авансцену, Литера встречалась впервые. Снятый со стены типографский портрет затеплел кровью. Одежда помялась, волосы взлохматились. Имя в начале текста оказалось мужчиной. Ноги, руки, брюки, ботинки. Голова. Он мог вздыхать, говорить, смущаться. Даже смеяться. Его жизнь наверняка наполняла не только литература. Литеру охватывало пугающее чувство, что все ее понятия, все представления о нем, его мыслях, сомнениях, страданиях – все это ничто, и ничего не стоит. Пустота и наваждение. Как пустота и ничто ее терапевтические оценки изящной словесности. Со страниц, исписанных плотным почерком, сам собой исчезал текст, и на его месте эскизно множились штрихи и линии, готовые вот-вот сложиться в какой-то новый, неожиданный сюжет. В другой, непонятный язык. Образ, рожденный фантазией и домыслами, разрушался и создавался вновь прямо на глазах. Было как поездка в далекий город, известный по фильмам и фотографиям. Знакомые фрагменты собираются совсем в другую картину.
