на государство, своих детей, цены в супермаркетах, “ваши интернеты”. Таких бабулек жалеют, но не любят, считают переработанным материалом, отбросами нормально выросшего, социально приемлемого класса, отмахиваются, как от назойливых мух. А ведь это чьи-то матери, сестры. Хотя уже даже собственные дети – при наличии – не высказывая это прямо даже самим себе, ждут и не дождутся избавления от бремени старости, не желая оттягивать дурно пахнущий конец жизни.
Социальность, классовость…
Инвалидность относилась как раз к классу, который был обречен на провал изначально. Любая новоиспеченная мать – без богатых родителей, верного обеспеченного мужа и собственного капитала, а также без стальных яиц и крепчайших зубов – мгновенно переносилась на самое дно жизни. Возможно, не сразу, а постепенно – параллельно с пониманием стоимости лекарств, обследований, врачей и реабилитации, параллельно с растущим отчаянием, стремящимся перейти в депрессию, да там и остаться навсегда. Такие матери были одиноки, выброшены обществом на задворки с безразличием, хотя все, что они делали – честно выполняли свой моральный долг.
В представлении людей и “добрых соседей” мать-ребенка инвалида была априори бедна. Ее тоже, как и безумных старушек, жалели, сочувственно качали головами, отдавая поношенные вещи своего ребенка или подкармливая вкусняшками, делали соответствующее случаю грустное выражение лица, встречая с коляской в лифте. Весь мир как будто накладывал на мать фильтр оскуднения и приписывания всего и вся лишь одной ключевой причине.
Интересно, это было вызвано тем, что люди думали, что такая мать не живет не дышит и не радуется ничему, что она замерла, убила себя внутри, или просто тем, что они не знали, как себя вести в таких ситуациях? Саша думала, что второе, ну и то, что люди невежественны, глупы и им лишь бы просто посудачить.
А может одинокие старики сами виноваты, что одиноки? В таком случае, матери детей инвалидов сами поддерживают этот образ своей озлобленностью на мир? Даже если это было и так, Саша сейчас не смогла бы никого обвинить свысока. Она сама была по уши в этом дерьме. И не знала, как остановить эти мысли, что им всем негодным, противным, злым, никчемным девкам, которые окружали ее повсюду, со здоровыми детьми – повезло, а ей нет.
Подруги писали, но волшебство атмосферы ресторана прошло и Саше легче было оторвать их от себя сразу, пережить сильную боль одиночества, чем каждый день мучить себя помаленьку. Они звали встретиться, предлагали ребенку няню из своих знакомых, рвались прийти в гости, постоянно спрашивали «как дела?», хотели прогуляться с коляской на улице. Они были хорошими подругами, которые стараются не теряться и не отступаться от той участницы их клана, которая родила – они были хорошими подругами, а Саша нет. И чем дальше она врала, вернее недоговаривала, тем сильнее увязала в этом состоянии обреченности. Хотя вся кутерьма до сих пор продолжалась, потому что они считали ее участницей клана, а этого, как думала Саша, уже быть не могло.
