говорят как о подражании, о вторичности по отношению к западной мысли, то вторая половина XIX в. отмечена формированием особенной, совершенно самостоятельной философии со своим голосом, со своим предметом исследования, полифоническим звучанием многоликой, но единой мысли.
Какие же аргументы можно привести в пользу самобытийности отечественной философской мысли, несмотря на доминирующую роль православного богословия, на неразрывную связь русского православия и философской мысли, на действительно имеющее место заимствование из византийской и болгарской литературы общественного сознания (прежде всего, на наш взгляд, не из-за «немотствующего» ума и сознания нашего человека, а из-за узурпации познавательной функции именно православным богословием)? Философия вследствие конкретно-исторических условий приняла форму отсутствия, но по существу, объективно просто не могла не быть, ибо нет культуры с развитым самосознанием народа, в которой не было бы философии. Отечественная история полна как общими, так и уникальными процессами и явлениями, как и история любого другого народа. Как раз философская мысль и приняла в истории русской культуры уникальную форму и особенное содержание.
Надо отметить, что первыми о своеобразии национальной философии стали говорить классики немецкой философии (И.Г. Фихте, Г.В. Гегель, Ф.В. Шеллинг), которые под национальным своеобразием философии понимали особое призвание нации в области философской культуры. Так, Гегель писал, что философия «сохранилась лишь у немецкого народа как некоторое его своеобразие», что немцы получили от природы высокое призвание быть хранителями этого священного огня» [46, т. IX, с. 4].
Показывая отличие между европейской и немецкой философией, Шеллинг первую определяет как эмпирическую науку, а вторую как науку чистого разума [295, т. 2, с. 554, 559, 560].
Русская философия также национально самобытна. Ее нельзя назвать чисто рациональным знанием, ибо нет у нас даже подобных немецким строго логических категориальных систем всеобъемлющего знания, да и на научный эксперимент она не опирается. Если же принять столь распространенное определение русской философии как практической, ориентированной на актуальные социальные вопросы, то бросается в глаза такое ее качество, как социально-нравственный идеализм. И в этом отношении ее трудно не считать рациональным знанием в принципе.
Однако мы убеждены, что для отечественной мысли характерна такая особенность, как саморефлексия в крайних формах, а именно в форме страдания. Гносеологическое страдание (Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, В. Соловьев и др.) становится тем более пронзительно-экзистенциально-антропологическим, чем более мыслитель, как он полагает, прикасается к истине. Истина, выстраданная через муки выбора жизнесмыслоопределения, осмысления надындивидуально-космического бытия личности, принимает обнаженную (с позиции западноевропейского рационализма), патологически-нравственную, а значит субъективную форму.
