‒ блеклые голубые глазенки становятся злющими, ледяными, узкие кровавые губки поджимаются.
‒ Хромого, ‒ подсказываю я, потому что Алешка вряд ли произнесет это слово.
‒ А-а-а, этого, ‒ вздыхает вахтерша. ‒ Так он ушел.
‒ Куда?
‒ А я почем знаю. Он вообще-то на улицу редко выходит. Торчит у себя, как сыч.
‒ А куда он обычно отправляется?
‒ Я ему что, мамаша? ‒ вопросом на вопрос отвечает вахтерша, вонзив в меня поросячьи глазки.
‒ Ну, возможно, он хотя бы иногда ставит вас в известность.
‒ Ставит в известность, ‒ передразнивает толстуха. ‒ А вот не ставит. Не хочет. ‒ И неожиданно добавляет: ‒ И правильно делает.
‒ Он очень нам нужен! ‒ умоляюще поизношу я.
Баба не удостаивает меня ни единым словом.
Уныло поворачиваемся к выходу.
‒ Эй, погодите! ‒ внезапно кричит вахтерша.
Оборачиваемся.
‒ Он обычно в столовке обедает. На углу Пестеля и Краснознаменной…
Точка общепита залита солнцем, поблескивают голубоватые квадратные пластиковые столешницы. Столики заняты не все, и на раздаче почти никого. Воскресенье, люди привычно обедают дома. Меня ошарашивают бедность и казарменный дух несчастной забегаловки.
Алешка украдкой тычет указательным пальцем в дальний угол столовой.
‒ Вот он!
Роман выхлебал суп и принимается за второе: котлету с макаронами. На третье он взял компот.
Помню, в детстве он казался мне чем-то демоническим. Он предпочитал надевать черное, темно-серое или коричневое, и всегда его ноги были обуты в черные ботинки. Он чуть прихрамывал, но порой было заметно, что ходьба дается ему с великим трудом.
Потом мне объяснили, что дяди Ромина левая ступня – протез. С тех пор его левый ботинок стал вызывать во мне почти суеверный ужас. Он меня как будто гипнотизировал. Перехватив мой завороженный, как у кролика, взгляд, Роман понимающе усмехался. Я краснел до ушей и покрывался потом.
А теперь этот тридцатилетний баклан кажется мне пошлым позером, не более того. В нем нет ничего страшного, тем более инфернального. Обычный пижон, который вызывает не страх, а жалость. Или омерзение.
Лично у меня он вызывает жалость. Убогий фигляр в потертом костюме, пытающийся изображать сверхчеловека.
Он отрывается от макарон, поднимает глаза ‒ и заметно бледнеет. Потом его бесцветные губы кривит знакомая усмешечка.
‒ Привет, ‒ обращается он к Алешке.
Голос хрипловатый, должно быть, от волнения.
Потом поворачивает голову ко мне.
В детстве я безуспешно пытался понять, почему дядя Рома круглый год носит солнцезащитные очки? Спрашивал у отца, но тот всякий раз уходил от ответа. Сейчас думаю так: скорее всего, для понта.
Преодолев накатившую гадливость, выдаю отработанную легенду:
‒
