Послушайте. Да, я признаю, что высказался чересчур эмоционально, быть может, задел вас, за что прошу прощения. Но, надеюсь, это всё же не повод насмехаться надо мной… Скажите, – Морис кивнул на портрет, снова украдкой посмотрев в лицо страшному юноше. – А этот мальчик, он… жив?
– Живее многих прочих, – улыбнулся доктор. Протянув руку к портрету, он сделал движение ладонью – словно погладив нарисованный образ по волосам. – Хотя… Что есть жизнь и что есть смерть? Всё относительно… Зависит от того, кем являетесь вы сами и откуда смотрите. Но пора уделить внимание напитку, не так ли?
Когда Морис пригубил бокал, он моментально забыл обо всём на свете – такое наслаждение вызывал вкус и аромат напитка. Это оказался вовсе не чай, а составленный из множества душистых трав настой с множеством цветочных и пряных оттенков, среди которых доминировала одна, вязко-пронзительная, нота. По всему телу разливалось тепло, а ум необыкновенно прояснился – словно небо, долго затянутое тучами, внезапно расчистилось. Морис никогда не пробовал ничего подобного. Напиток сильно расслаблял.
Он не заметил, когда, в какой момент, его восприятие действительности изменилось. Тело стало будто бы легче: он почти его не чувствовал. Ощущение было такое, словно ему сейчас ничего не стоит воспарить над полом комнаты и, выйдя в окно, отправиться гулять по воздуху… Он не ощущал не только недавней боли – он не чувствовал даже материальности своей кожи. Зато ощущения обострились неимоверно – он вдруг увидел в комнате множество деталей, которых сначала не заметил. Что-то произошло со слухом: он слышал обрывки чьих-то разговоров, хотя в комнате никого не было, кроме него и молчавшего в этот момент доктора. Что-то произошло со зрением: вещи вокруг светились. Нет, не так, как светится фонарик – просто на каждом предмете лежал словно бы блик света, какое-то сияние, которое не было его собственным, но в то же время было присуще ему, как бывает присущ одежде запах её владельца. Этот эффект на разных предметах был различным. Одни вещи в комнате «сияли» еле заметно, тогда как фортепиано, например, просто купалось в «сиянии». Но больше всего поразило Мориса лимонное дерево, что росло в кадке у окна: оно оказалось окутано целым облаком света, источаемого каждым его листочком. Этот живой свет струился и колыхался, тянулся к доктору, словно стремился коснутся его, погладить. А сам доктор… Он был окутан ореолом свечения. От него исходило такое мощное сияние, что Морис просто не мог взглянуть в его лицо. Удивительно, но Морис не испытывал сильных чувств. Он был спокоен и ощущал предельную ясность восприятия: все детали, частички быта и повседневной обстановки складывались в завораживающее полотно жизненного момента, прекрасного и неповторимого в своей простой красоте. Потрескивание камина и свечей было невыразимо красивым, сочетание картин на стенах, столь разных на первый взгляд, оказалось идеально гармоничным… Ночь за окном, полная снега, была исполнена торжества и очарования. Золотистый блик от свечи на узоре бокала был так прекрасен, что на глаза наворачивались
