богатейший опыт – и изучить, и перенять, и использовать!
А что теперь?! Хмурит вечно лоб свой высоченный, исподлобья как зыркнет прямо в глаза – аж мороз по коже бежит! Не записывает, все молчит и молчит, разве что «да» или «нет». А спросишь чего – два слова скажет и опять молчит угрюмо. Да и скажет-то так, что вроде и все по делу, и придраться-то особо не к чему. А здоровается как? Ни улыбки, ни поклона; и голосом таким, сухим-сухим, как скажет «здравствуйте», что кажется сразу: нет ему человека ненавистнее и омерзительнее, чем Толя Ковыляев…
И вот так – почти со всеми. И эти вот, которых с собой он привез, многие…. Он же, он – их привез, в люди, можно сказать, вывел, а они… Возомнили о себе, понимаешь… А цена-то им всем без него – грош, грош, да и то – ломаный…
Все, все, все – понабрались тут этого московского снобизма, все, все, все – не иначе как от Щеглова все и заразились!
И что с ними делать? Ну, кого-то уж и сплавил… но ведь их – полный офис!
Ну, ничего.
Вот придет время, поуспокоится жизнь, разберется он с ними со всеми. Наберет себе людей правильных, понятливых, людей аккуратных и исполнительных, начальство уважающих и почитающих, как и он сам.
И возьмет тогда все, абсолютно все – в свои руки! Не надо ему этих хмурых советчиков! Ни к чему это все; да и не такие уж они умные да грамотные, какими себя выставляют! Станет он тогда всем и всеми напрямую руководить, всё контролировать, всех сам направлять!
Без пяти минут восемь секретарша позвонила и сообщила, что Щеглов уже в приемной. Ковыляев брезгливо поморщился и сказал, чтобы тот подождал. Хотя никакого неотложного дела у него не было, то дело, по которому он вызвал Щеглова, тоже не требовало настолько безумной спешки, чтобы нельзя было помариновать того в приемной хотя бы минут пять.
Видеть Щеглова не было у него ни малейшего желания. В последнее время этот угрюмый тип все больше раздражал его: он вел себя заносчиво, работать не хотел; выслушивая поручения, всем своим видом только и показывал, какую никчемную глупость он слышит, как все это скучно, неинтересно, никому не нужно. И об исполнении позволял себе не докладывать, словно любая необходимость лишний раз разговаривать со своим президентом была для него невыносимым падением с высоты собственного интеллектуального полета.
Особенно заносчив он стал после того, как написал вот это свое второе заявление. Ну наорал он на него, конечно, ну обложил слегка по матери, да, всё так; но – подумаешь, чего не бывает?! А этот?! Сразу в амбицию, заявление писать! Глупо это ведь. Недальновидно. И ведь ушел бы и впрямь сам, поди, если бы не старый этот лис Марченко, если бы тот не уговорил этого мальчика… Сам бы он, сам Анатолий Петрович, – ни за что уговаривать бы не стал, но Марченко, раз уж тот вызвался…
Паскудно, однако, было у него на душе оттого, что в глубине
