хотя бы секунду проводит не посвящённой решению очень важных и очень-очень сложных вопросов – государственной, несомненно, важности.
Щеглов вошел почти неслышно, тихо притворив за собой обе, образующие при входе звукоизолирующий тамбур, двери огромного кабинета. Ковыляев поднял на него глаза, делая вид, что оторвался от дела, по сравнению с которым разговор со Щегловым – походя происходящий пустяк. Но тут же его словно что-то выбросило из кресла, он вскочил и почти выбежал навстречу Щеглову, чтобы пожать ему руку. Пиарщик поздоровался молча, изобразив на лице некое подобие улыбки, напоминающее скорее утомленную гримасу. Ковыляев широко улыбнулся в ответ и пригласил Щеглова садиться.
Каждый раз, каждый раз ругал себя Анатолий Петрович, что нельзя так ронять себя в глазах подчиненных; но почему-то каждый раз именно со Щегловым выскакивал он здороваться из-за стола. Другим – он протягивал руку через стол, а то и вообще приветствовал только кивком, а тут – ну никак не мог себя удержать. Пиарщик – своим внешним видом (а, может, и не только им) – производил на него какое-то магическое воздействие. Ковыляев его пугался, хотя и нечего было, казалось, бояться: Щеглов был несоизмеримо, несоразмерно ниже его в иерархии; а все равно Анатолий Петрович чувствовал себя как кролик перед удавом: и ростом он был намного ниже, и меньше намного, и лицом своим Антон казался ему как-то явственно виднее его самого. Каждый раз, глядя на крупные, насмешливо славянские черты лица Щеглова (будто это не Толя Ковыляев, а этот московский сноб родился и вырос в самой что ни на есть патриархальной глубинке), слегка заостренные, словно специально, для лучшей запоминаемости, чем-то южным или даже восточным, на его большие серые глаза, которые не прятались даже под очками, на высокий, явно наступающий на редеющие волосы лоб, каждый раз Ковыляев испытывал необъяснимый физиологический страх, толкающий его на рефлекторные, неконтролируемые действия, на излишнюю, неподобающую суетливость. Анатолий Петрович и чувствовал собственную неуместность в этих движениях, и ругал себя, но справиться никак не мог: Щеглов был не просто физически больше его, а будто всем, что в нем имелось, был он крупнее: и это омерзительное, несносное ощущение собственной ничтожности вплывало в кабинет Ковыляева вместе с пиарщиком, и долго не хотело потом уходить. Неделями прятался порой от этого чувства президент Топливной, не встречался с Антоном, когда тот просил о встречах, пытаясь нащупать такой повод для встречи, который дал бы ему чувство положенного превосходства. Но всякий повод, и будучи найденным, разбивался о появляющуюся в дверях утесоподобную фигуру.
Так было и сейчас. Усадив Щеглова, Ковыляев начал, не глядя на него, рыться у себя в столе и перебирать попадающиеся бумаги, и занимался этим не менее минуты, пока не вернул себе достаточного для выдерживания надлежащего тона самообладания.
– Ну что, Антон Сергеевич, – выговорил,
