меня радуют: я не превысил пределы необходимой обороны. Следователь обещает, что уголовный процесс против меня скоро закроют. Скажи ещё спасибо, что живой, думаю я, оказавшись на свободе в полицейском дворе под открытым небом среди обступающих огромных стеклянных стен и окон.
– Гунтарс доигрался в письки-жопки, – заявляет Яков друзьям-полицейским с сигаретами в зубах под их дружный гогот.
– Идиотище, – мрачно замечает один, а другой добавляет:
– Бросаться на людей с ножом было явно плохой, я бы даже сказал, пидарастической идеей.
– Если это можно назвать идеей.
– Идеей-фикс.
– Поц был конкретно двинут.
– Он сам искал своей смерти.
– Модный чувак!.. Эмо-культура!..
– Что говорить, герой.
– В гробу со свечкой в сжатых пальцах.
– Не хотел жить.
– Вот и не живёт. Добился своей цели.
– Типичный…
– Гражданин Латвии.
– Да, Латвия – история успеха.
– А он – настоящий латвиец, гей и человек успеха. Успешнейший из сограждан. Достиг цели быстрее всех в Латвии!
– Га-га-га!
– Латвийская мечта сбывается! Выпендриваться на всех для того, чтобы в итоге довыпендриваться и сдохнуть с перерезанным горлом.
– Хоть бы эти пидоры в правительстве и сейме так же друг дружку поубивали! – кидает неизвестный полицай под одобрение остальных:
– Дай пять!
Типа, мертвец, значит, неудачник. Интересно, что бы они балакали, если бы убитым оказался не Гунтарс, а я?.. Что-нибудь вроде: «Гнилой репортёришка, так хотел стать знаменитым, дорисковался. И надо ему было с этим безумным монстром пускаться в дискуссию. Не видно разве, что рядом с тобой сидит безмозглый кровожадный идиот, который на тебя уже один раз напал сразу же при первом знакомстве. Первый звоночек журналюжка проигнорировал. Ума нет, считай, калека. Точнее, покойник!..»
Всё это, конечно, хорошо. Полиция и цинизм – близнецы-братья. Но к чему был мой сон про отца-убийцу? Когда я и сам стал убийцей. Сон и отец одно. Откуда это? Да не суть. То был провидческий сон?
Полицейские мне жмут руку, прощаясь, и, с ехидной ухмылкой, подкалывают: «В камеру посылки приносить?»
Яков, поддерживая репутацию ньюсмейкера, благодетеля и друга, зовёт в кафе, мы входим в здание и идём многочисленными коридорами, заглядываем в какой-то ментовской кабинет: дым коромыслом, все по гражданке, нервные, пьяные и орут благим матом, хватают меня за руки и не пускают: «Выпей!» Опухшие лица, мозги, животы и грязные неприглаженные эмоции неудачников, ничего похожего на телевизионную романтику «Улицы разбитых фонарей». Вырываемся.
В ментовском кафе, среди уже других и – трезвых людей, но – с испитыми и депрессивными лицами, Яков угощает меня кофе и говорит, облокотясь на что-то там, на стойку, или на столик:
– Как
